Млечный Путь

С соседями он ладил, но дружбы ни с кем не заводил. Кого и ненавидел, так и с теми разговаривал всегда незлобиво. Так он разговаривал и с Амилиным братом Андреем. Андрея называл он гадом. Много было причин для того, чтобы быть ему «гадом». Совсем отрекся он от всякой веры в бога. Он первый повел село на панские земли и хутора шляхты, объясняя всем, что советская власть никогда не лопнет. И хоть сыны Винценты тоже вольготней развернулись на земле теперь, старый Винценты знает, что «не хлебом единым жив человек».

Было время, когда Винценты готов был с каждым Андреевым словом соглашаться. Это в тот год, когда сыны его награбастали земли и леса. Андрей делал «выгодное дело», и если б на том дело кончилось, лучшего ничего и не надо было бы. Теперь паны уже могут и не возвращаться, можно, коли на то пошло, и без них прожить на свете, лишь бы все должным образом утвердилось; лишь бы закрепились навечно новые межи. Старому Винценты большой работы не выпадало, так он очень даже охотно поработал тут, поглядел — межу хлопцы сделали широкую, она даже уже дерном зарастать стала. И Винценты понасадил всюду на ней груши-дички: «Нехай укореняются — и межа будет вечно держаться одного места, и в жару отдохнуть славно на своем поле, под своею дичкою». А потом и над дичками этими и над межою стала нависать туча. Тогда Винценты лишний раз убедился, что гады останутся гадами навеки и с ними тому, кто не гад, не ужиться.

С той поры, когда Винценты наведывался к Лявону Бушмару поговорить о спасении, уже два или три раза успела прийти и уйти осень. И как только снег покрывал землю, прекращались и всякие тревожные разговоры, и все зимовало спокойно. Дички на меже начинали уже входить в силу. Но эта осень была самою тревожной, и разговоры были самые определенные.

Осень давно завладела полем. Лес загудел сильней и тревожней, дорога вдоль него не высыхала. Мокрыми просторами тянуло из леса. Поле синело под плывущим ветреным небом.

Ветер мчался полем.

С пригорка медленно спускался человек. Он легко опирался на суковатую старую палку, шел, словно прогуливаясь, даже что-то бормотал себе под нос, какую-то песню, без слов и мелодии. Он, переваливаясь с ноги на ногу, направлялся к лесу. За спиной его тонула во мгле деревня.

В лесу, на придорожных вырубках, ветер шастал по неубранным упавшим стволам и валежнику, гонял кусты и веселился. Человек останавливался, слушал, но лицо его оставалось равнодушным — лицо того, кто все это испокон века знает, постиг до конца и навсегда.

Мглистый день. Сырой сквозной ветер. Она нужна тут, медлительная фигура этого человека.

И вот человек вышел на опушку.

Собака сторожит хуторское одиночество. Ее лай долго, пока человек не подошел к крыльцу, спорит с ветром. Человеку неприятен собачий лай.

— Галас, Галас, стихни…

И, наконец, с внезапной злобой:

— Стихни, чтоб ты околел, чтоб тебя!..

Тут открывает двери из сеней женщина или девушка — такая она свежая, румяная. Глаза черные и большие. Недовольная и вместе с тем лукавая, шутливая улыбка.

— Как это он не укусил вас?

— День добрый, пани Галена..

Женщина все стоит на пороге, и приветливому старику никак не войти. Он стоит на месте, растопырив руки.

— Какая ж я пани? — смеется женщина. — Теперь нет панов.

— Ну, нехай себе нету, а все ж вы пани.

Он говорит это с удальством, легко. Подступает ближе и ест глазами женщину. Видно, за свой век хорошо изучил он всякие женские характеры. Женщина понимает его отлично и лукаво глядит на него. Ей становится весело, и она смеется. Но старик знает цену любому женскому смеху, он ему не верит сразу. И годы его таковы, что разве только подтрунивать может над ним, с улыбкою, молодая женщина. Но старик не держит в мыслях ничего подобного. Он здоровается с женщиной за руку. Та руку подает, но с лукавым, громким смехом тотчас вырывает назад. Тогда старик берет ее за талию, чтобы отстранить и пройти в сени. Женщина видит, что достаточно раздразнила старика, и хватит уже этого. Поэтому она становится суровой:

— Вы по делу какому пришли или снова…

— По делу, по делу, — быстро защищается он, — все по тому ж самому делу… По тому ж самому…

— По какому?

Женщина словно не помнит или, может, вовсе не знала ничего. На лице ее веселая решимость и злость. Вот она сейчас раз и навсегда отошьет отсюда старика, чтоб больше не таскался сюда.

— Пани Галена!

— Какая я пани?

Очень редко человека этого доводится видеть таким незлобивым, каким он вдруг теперь становится, разве что, пожалуй, он бывал таким, когда с лакеями вместе поддерживал под локоть пана. Он словно уговаривает женщину:

— Бушмар все равно не вернется…

Галена остро усмехнулась, вскинула вверх глаза: она что-то знает! А тот говорит:

— Таких быстро не отпускают. Его закопали надолго. Все одно к одному собралось тут.

— Вы все о чем-то говорите, может, с полгода, — кричит женщина, — я сама догадываюсь, чего вы от меня хотите, но сами вы толком про то, чего ради вы ходите сюда, — не сказали. Говорите толком!