Млечный Путь

В таком состоянии души он въехал в Сумличи и остановился перед уже хорошо знакомой ему Олечкиной хатой. Солдат сразу же соскочил с телеги и направился в хату, а следом за ним и фельдшер.

Когда молодой возчик появился в хате, он увидел, что немец лежит все там же, на лавке, а Олечка поит его из ложки молоком. Солдат сидит задумавшись, а фельдшер внимательно приглядывается к немцу. Когда же Олечка с пустой миской отошла к печке, фельдшер начал выслушивать и ощупывать больного. Повозившись с ним несколько минут, он посмотрел немцу в покрасневшие глаза и с живостью сказал:

— Э, братец мой немец! Напрасно же меня тобой напугали. Ты же теперь сто верст пешком без отдыха отмахаешь. Ну что ж, поправляйся да ума набирайся. Это не повредило бы, а то столько беспокойства из-за вас. До самых Баранович доперлись. Чего? По какой надобности?

— Значит, он поправится? — с надеждой в голосе спросила Олечка.

— А тебе разве не все равно?

— Это же моя хата. Лучше, если он сам отсюда уйдет, что мне потом с мертвецом делать?

— Слышишь? — сказал фельдшер немцу. — Поправляйся, а то, слышишь, эта девчонка не хочет с мертвецом возиться.

— Напишем акт, что он болен и что я не мог своевременно доставить его, — предложил солдат.

— Давайте бумагу.

С бумагой было нелегко. Ее не оказалось в этой хате. Фельдшер начал рыться в карманах и в дорожной сумке. Тем временем немец совсем очнулся. Он стал подвижнее, оживился, начал поднимать голову и пристально присматриваться к людям и ко всему, что было в хате. Какое-то беспокойство появилось в его глазах. Тревога, охватившая его, нарастала, и чем больше он волновался, тем естественнее и здоровее становился цвет его лица. И вдруг, как вода из полыньи, прорвался и разлился по его лицу отпечаток недоверия к людям, собравшимся вокруг. Страх исказил его черты. И это все заметили. Фельдшер криво улыбнулся и сказал немцу:

— Чего ты боишься? Дурак ты. Машину какую или пушку новую ты умеешь выдумать, а увидеть в человеке душу и сердце — на это у тебя нет способности. На выпей этот порошок, может, поймешь, что мы тебя лечим, а не калечим.

Немец выпил порошок, и снова беспокойство появилось в его глазах. Он что-то начал говорить и показывать руками.

— Он, видно, думает, что я ему дал отраву, — громко промолвил фельдшер. — Тьфу! Чтоб ты землей накрылся! Что ты лопочешь? Медленней говори, может, я что и разберу с пятого на десятое.

Фельдшер, наконец, нащупал в кармане ученическую тетрадь. Увидев бумагу, немец потянулся к ней.

Многоопытный фельдшер сразу же догадался и оторвал от тетради лист. Больной жадно схватил бумагу и карандаш. Не знаю, сообразил ли немец, что, если он с такой живостью взял бумагу, а не лежит с угасшим взглядом на лавке, значит, он уже победил свою болезнь. Пожалуй, такая мысль могла прийти ему в голову. Возле лавки стоял стол. Немец прислонился к нему боком и начал старательно выводить на бумаге слово за словом. Фельдшер заметил, что ему так неудобно, и, усевшись рядом на лавку, подпер немца своей спиной. Немец исписал бумагу с обеих сторон и вдруг, будто вспомнив о чем-то, отложил карандаш. Лицо его выражало просьбу. Он что-то начал говорить фельдшеру. Фельдшер снова дал ему порошок, долго прислушивался и наконец, к общему удивлению, обратился к нему по-немецки. Правда, говорил он по-немецки неуверенно, улавливая слова, как глухой, по движению губ собеседника. И все же он понял немца: тот просил назвать ему адрес селения, в которое забросила его судьба.

Фельдшер продиктовал ему адрес местечка Сумличи, подробный и обстоятельный, с любого конца света выезжай — непременно попадешь, после чего составил акт о болезни военнопленного. Проверили по документам у солдата, спросили у самого немца и узнали, что его имя — Густав, а фамилия — Шредер. Солдат велел подписаться в акте свидетелям — Олечке и приезжему парню. Олечка написала «Ольга Невада», а ее молодой гость — «Кастусь Лукашевич, беженец из-под Вилейки». Вполне возможно, что горькое слово «беженец» было следствием искалеченной отчаянием психики. Ушла из-под его ног та почва, на которой он твердо стоял на своей Вилейщине. Ведь недаром же он на рассвете так изнывал в тоске, осиротелый, бездомный, жалкий.

Солдат спрятал акт в карман, поблагодарил фельдшера и сказал:

— Сегодня в дорогу поздно, да и немец еще слаб. А утречком, через ночь, он у меня помчится, как после баньки, и будем мы в Слуцке, как из пушки. Эй ты, хворый немчик, ложись и спи полсуток, чтобы завтра ты у меня был, как резвый бычок.