Млечный Путь

Невада отправился разыскивать Лукашевича, но нигде его не нашел. Исчезла и Ольга. И эти несколько дней без нее ему стоили многих месяцев. Глаза его ввалились, потускнели, голос ослабел. Куда же девалась Ольга? Жители, в который уже раз возвращавшиеся в Сумличи, рассказывали, что грузовики с ребятами выехали на перекресток и направились по шоссе в сторону Бобруйска. А там их и след простыл. Во всяком случае, ни в тот день, ни назавтра машины на перекрестке не появлялись. Так утверждали в Сумличах. А кому это удалось установить через двое суток, никто не знал. Однако ночью жители наблюдали, как по Несвижской улице прошла большая толпа чужих людей с котомками, а за ними несколько подвод. Имело это какое-нибудь отношение к угону сумличских девчат и хлопцев или нет, сказать трудно, но многие еще больше приуныли, хотя кое-кто и обрадовался. Все же довольно скоро положение выяснилось: вернулась Ольга. Наконец-то! Невада даже голос понизил до шепота, с нетерпением ожидая, что скажет Ольга. А что она могла сообщить нового? Он же все это знал заранее. Он же говорил Кастусю: железного зверя голыми пальцами не задушишь. А надо скрыться и подождать, пока зверя добьют. Для этого существуют войска. Должна же армия где-то переломить ему хребет. А то что же такое получается! Ольга сообщила, что Кастусь и его товарищи выходили на шоссе, задержали две немецкие машины, отбили их у немцев и на этих машинах большой группой кинулись вдогонку и таки догнали те четыре машины с сумличской молодежью. Две задние машины они сковырнули с дороги, перебили охранников и все, кто был под конвоем, захватив оружие у мертвых немцев, ушли в лес. Передние же две машины вырвались и умчались. «Лиза осталась там, ах, мой боже!»

— А самого Кастуся ты видела?

— Я была с ним вместе.

— А придет он домой?

— Нет, я к нему пойду.

— Ну так не ждите меня скоро. Отправлюсь и я в дорогу. Может, эта моя дорога будет не меньшая, чем та, когда я из немецкого плена на родину возвращался, не ногами я эту дорогу мерять буду, а душой. (Глаза его покраснели, и он дотронулся до кончика носа натянутым на кулак рукавом.)

— Куда ж это ты идти собираешься?

— Что ты так грозно спрашиваешь меня? Ты веришь, что человек не выдержит, чтобы вечно быть зверем? Вырви у человека сердце и вставь на его место звериное, так в человечьей груди и звериное сердце станет человечьим.

— Зверь добрее фашиста, он, если не голодный, — как малая птичка. А этому двуногому черту вечно покоя нет.

— Только бы оно пошло хорошо, я спасу Лизу и сохраню ее до времени лучшего. Прощай, Олечка.

Губы его вздрагивали. Он взял тоненькую палку и вышел из хаты. Вышла и Ольга, заперла дверь, перевязала свободней платок и, миновав огороды, выбралась на полевую тропинку.

II

Иногда поздним летом начинает хмуриться день, и это не на дождь, а первые признаки дыхания осени. Легкое дуновение ветра пронесется, утихнет, и снова день пламенеет солнцем, но уже остается след увядающего лета. Всюду полно цветов, и трава отрастает после косы, но чует сердце, что не так уж гудит пчела над желтым молочаем, и вода в речке течет медленней и тише. Часто еще в начале июля пожелтеет один-единственный листок на березе и держится долго среди пышной зелени. А в этот день он оторвется и кружится в воздухе, пока не упадет на траву. К вечеру перестает звенеть необъятный простор летнего дня и земля погружается в тишину. Желтый березовый листок лежит в траве и виден издалека, и без него, быть может, не пах бы так чебрец, и не казался бы таким привлекательным вереск, и не было бы такого счастья в душе видеть траву и деревья, и колючий куст шиповника, и вершину высокой сосны, на которой безмятежно покоятся лучи заходящего солнца.

К вечеру ветер унялся. Лесная дорога была безлюдна, и в низких местах на ней стояла вода. Огромная береза возвышалась над дорогой и, казалось, над всем лесом. Желтый листок с березы запутался в траве и висел неподвижно. Много было вереска, тонкие сосны устремлялись вверх, упираясь макушками в солнце. У самой дороги, в густых зарослях можжевельника и крушины, на сломанном бурей и уже истлевшем дереве сидел Сымон Ракутько, ел хлеб и смотрел на желтый березовый листок в траве. В каком-то оцепенении, задумчивый, молчаливый, жевал он медленно, как бы смакуя или к чему-то прислушиваясь. Он смотрел на желтый лист, и в глазах его была печаль. Время от времени Ракутько поднимался, выходил на дорогу, окидывал ее тусклым взглядом и опять возвращался в кусты жевать хлеб, смотреть на желтый листок. Когда начало смеркаться, он забеспокоился: стал чаще выглядывать на дорогу, спрятал в мешок недоеденный хлеб, сбросил сапоги, перемотал на ногах портянки и снова обулся. Продолговатое, недели две небритое лицо его густо заросло щетиной.