МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №3, 2016(18)

Париж роняет тяжелые сентябрьские каштаны, скачут по площадям золотая Жанна д’Арк и черный Генрих IV. В «Клозери де Лила», в «Доме» и в «Ротонде» сидят люди, несутся машины по площади Согласия, стоят на месте Нотр-Дам, Лувр и Консьержери… За десять лет, что прошли с моего первого свидания с Парижем, здесь ничто не изменилось.

Нам было хорошо в Европе. С особенной благодарностью буду вспоминать маленькую парижскую квартирку, приютившую нас на четыре дня. Дом восемнадцатого века сохранился почти неизменным, приобретя современные удобства. Потемневшие от времени балки на потолке, старинная мебель и фарфор, настоящее столовое серебро, тяжелое и неудобное, но единственно возможное в таком доме. Кто играл с этим деревянным бараном: дети прошлого или позапрошлого века? Кто сидел в детстве на этих крошечных скамейках? Почему их не выбросили, когда они уже были старыми, но еще не стали антикварными? С какой любовью и вкусом жили здесь люди, с каким уважением к себе! Картины, статуэтки, морские раковины везде – даже в ванной. И я понимаю, что без картины в ванной мне уже не обойтись.

Мы искренне восхищаемся прекрасно устроенной европейской жизнью, где уже никогда не может быть войны, где детям не надо служить в армии, и я думаю грешным делом, а правильно ли мы сделали, что поехали в Израиль?

По Фрайбургу нас водила жена старого приятеля, бывшая москвичка. Она рассказывала, как за двадцать лет привыкла к Германии, какой дикой и грубой кажется ей Москва в редкие приезды. Говорила, что ее восхищают нынешние немцы, которые искренне раскаялись и очень стараются исправить содеянное прошлым поколением. Что, напротив, ее очень разочаровали евреи, которые не испытывают благодарности к тем, кто так много им дает, и склочничают между собой в своей общине… Что привезенные когда-то дети уже выросли, и они, к счастью, совсем настоящие немцы, и у них уже не будет никаких проблем.

В этом месте я стала замирать, что-то мне напомнили ее рассуждения. Я представила, что мой младший, увезенный в семилетнем возрасте, вырос бы немцем, и мне стало холодно в жаркий день, и воздух Европы затвердел в моей груди.

Попытка это объяснить успеха не имела.

– «Это твоя проблема, а не немцев», – уверенно сказала жена приятеля, и я с ней согласилась. Все верно, я выросла с этой проблемой, и никуда мне от нее не деться. И я всегда знала, что это не худшая моя часть. Но я еще подумала, как хорошо, что есть другие люди, без таких проблем, которые дают возможность раскаянию обрести адресата. И я стала слушать про Эразма Роттердамского, который преподавал одно время во Фрайбургском университете и жил напротив собора. Колокольный звон мешал ему спать и думать, и Эразм, обладая склочным характером, вместо того, чтобы сменить жилье, писал бесконечные жалобы. Интересно, что он предлагал? Перенести собор в другое место или отменить колокола?

Волшебное путешествие подходило к концу. Мы привязались к детям друзей и подружились с их друзьями. Стали привыкать к огромной квартире, которую они снимают в центре Карлсруэ, с двойной раковиной в кухне.

– Почему две раковины? – спросила я жену друга сына в первый же день. – Мне кажется, что это бывает только у евреев, соблюдающих кашрут.

– Я не знаю, – сказала она, – так было. Это удобно.

И я подумала, что, может, не только у евреев…

Последнее утро. Мы возвращаемся из последнего магазина с последними покупками.

– Вы обращали внимание на медные таблички, вделанные в плитки тротуара у входа в некоторые дома? – говорит мне жена друга сына. – В этих домах жили евреи, которых депортировали во время войны. На табличках их имена, дата рождения, дата и место депортации.

Мы очень торопимся, но я хочу остановиться.

– Не надо, – говорит моя спутница, – возле нашего дома тоже есть эти таблички.

Теперь я замечаю, как их много. Вспоминаю слова экскурсовода о том, что Страсбург – родина идиша, – и комментарий одного из друзей: так думает не только Страсбург, теперь это почетно…

Вот и «наш» дом. Нас ждут уже внизу. Я бросаюсь к табличкам. Их четыре. Семья Красовских. Родителей депортировали в сороковом, в сорок втором отправили в Освенцим, где они и сгинули, а детей – в сорок третьем. В Собибор. Эти таблички – все, что осталось от семьи. Да еще сам дом, который теперь принадлежит немцам. Я хочу запомнить их имена: Элиас и Фрида, Герман и Доротея-Дебора, ей было одиннадцать, – и зажечь в их память свечи в Судный день. Должно быть, они тоже ощущали себя немцами...

«Хорошо, что мы узнали об этом накануне возвращения, – думаю я, – Мне трудно было бы наступать на эти таблички, входить в их дверь, подниматься по их лестнице, пить чай в кухне с двойной раковиной».

Самолет плавно взлетел и набрал высоту. Воздух Европы был упруг и прозрачен. Сквозь облака видны были расчерченные поля Европы, реки, острые вершины Альп, озера… Было очень красиво, именно так, как должно было быть. Я все время полета смотрела в окно, прощаясь с Европой. Мне хотелось поскорее увидеть Средиземное море, тель-авивский берег и почуять под собою Страну.

2009