MMIX - Год Быка

Но одно дело что-то слышать и даже прочитать бледные страницы рукописи, и совсем другое появление Романа массовым тиражом с общественным обсуждением. Пусть даже книга была опубликована с существенными купюрами, то есть, считай, что появилась перед обществом без некоторых деталей одежды. Но всё равно, и это нужно признать, что Автор нанёс очень серьёзный удар по общественному лицу литературного сообщества. Так что дальнейшая судьба Романа в годы застоя тоже не была лёгкой, издавался он не часто, не крупными тиражами, да и тех обнаружить в книжных магазинах было почти невозможно. Но самое главное, что критика своевременно объявила Автора социальным сатириком и мистическим фантастом, то есть немного не в себе. В общем, литературная общественность справилась своими силами, методом удушения в объятьях.

Автобиографическое, точнее – автобиблиографическое толкование в литературном контексте вполне подходит к сюжету пятой главы. Но и параллельная линия судьбы новой гуманитарной науки тоже прослеживается как на ладони. 1960-е годы – самые плодотворные для Льва Гуммилёва. Изданы первые серьезные монографии, в которых последовательно проводится новый взгляд на историю как науку, которая должна изучать не источники, а отражённые в источниках факты и процессы. Однако в одиночку противостоять сообществу общественных наук не под силу даже гению. Лишь поддержка естественнонаучного сообщества географов даёт возможность работать. Однако, главные идеи и главный труд Гумилёва – «Этногенез» оказались в советское время в ещё большей изоляции от массового читателя, вплоть до конца 1980-х.

Что же касается официальной гуманитарной науки, то она мертвая и голая лежит на столе прозектора, то есть архивариуса. Единственное, что нужно решить – хоронить так или сначала «пришить» отрезанную в 30-е годы голову, то есть открывать или не открывать архивы Лубянки. Частично «пришили», но хоронить пришлось всё же без головы. Поскольку творческое наследие современников Булгакова ещё сыграет свою роль в судьбе новой науки.

Мы не будем долго разбирать неинтересную шестую главу, атмосфера в которой вполне застойно-бюрократическая с отдельными всплесками диссидентской активности Бездомного. Отметим только, что брежневско-андроповский застой и в литературной, и в научной жизни вполне соответствовал символике шестой стадии – сугубой разделённости. Все сферы жизни были прорезаны бюрократическими и идеологическими барьерами, которые поддерживались не столько усилиями дряхлого режима, сколько всеобщей отчуждённостью и разочарованием. Лучше мы, сэкономив время на шестой главе, ещё раз взглянем на пятую. Всё-таки символика пятёрки обзывает нас искать скрытые смыслы во всех образах, которые возможно распознать как символы.

Например, Дом Грибоедова. Автор сам подсказывает, что этот дом можно называть просто по фамилии известного писателя, то есть намекает на скрытое значение символа: дом как личность. Впрочем, даже для невнимательного читателя ясно, что Дом Грибоедова немного отличается от обычного дома, даже многоквартирного. В этом доме обитают не семейные треугольники – муж, жена, сосед, и даже не коммунальные соседи, а целая организация, в которой состоит три тысячи сто одиннадцать человек. Более того, в этом доме ровно в полночь звучит музыка и не простая, а «Алиллуйя» – как минимум, это пародия на богослужение. Впрочем, у Булгакова всюду пародия или сатира, однако под этим внешним, нарочито фальшивым слоем бывают спрятаны настоящие сокровища. Как, например, образ «чудного мгновенья» под карикатурной Аннушкой-Чумой.

Или вот, зачем, спрашивается, Автор вставил в самую кульминацию главы, перед известием о смерти Берлиоза, явно выпадающий по стилю и смыслу пассаж? Судите сами: «…и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то бычьи глаза, и страшно, страшно... О боги, боги мои, яду мне, яду!..». Отрывочек этот явно попал сюда случайно, по недосмотру Автора из другой оперы, точнее из второй, ершалаимской главы: «И тут прокуратор подумал: «О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде... Мой ум не служит мне больше...» И опять померещилась ему чаша с темною жидкостью. «Яду мне, яду!»»

Что примечательно, присобачен этот явно лишний отрывок непосредственно к опровержению караибско-пиратского происхождения черноглазого красавца с кинжальной бородой. А между тем в той самой второй главе, откуда «случайно» попал к нам сюда призыв к римским богам с требованием яду, багровое лицо Пилата имеет причиной вовсе не духоту: