Мне как молитва эти имена. От Баха до Рихтера

                       О, Шуберт!
           Дух вольный

, крылатый                 В солнечных высях
                     Над бездной.
                            Или
             Странник бесстрашный
                 На цветущих лугах
                     Над обрывом.
                            Нет,
                 Пловец беззаботный
       Средь резвящихся рыб и дельфинов
                 Над черной пучиной.

                    Кто ты? Откуда?

         На земле не нашлось тебе места,
   Был ты ею отторгнут как инородное тело.
Но влекли тебя цветущие луга и звенящие воды,
  Ты взлетал и снижался, взлетал и снижался,
              Взлетал — и едва ли не падал,
            И всегда, всегда под тобой была
                           Бездна.

До сих пор звучит над ней твой смех негромкий,

    Отзываясь в глубине протяжным стоном.
        И видится мне — вот же, вот он! —
            Дух крылатый, дух вольный,
            Беззаботно — бесстрашный
                    В сияющей выси
                      Над бездной.

Но во всем остальном у Шуберта и Бетховена, право же, много родственного. Оба поклонялись Красоте («Даруй красу и благо», — Бетховен, «Одна красота должна вдохновлять человека всю жизнь», — Шуберт), но нередко были далеки от канонов. Ни у кого из последовавших за ними гениев, даже у Брамса, не находим мы присущих Бетховену и Шуберту «длиннот», грубоватой народности, тяжеловесности, юмора, граничащего с сарказмом. Неудивительно, что их последние сочинения так долго оставались невоспринятыми даже друзьями. И оба были особенно жестоко преследуемы судьбой.

Боялся ли Шуберт смерти? Вот что написал он однажды своему старшему брату Фердинанду: «Разве смерть самое плохое, что может приключиться с нами, людьми? /.../ почитал бы великим счастьем приобщиться к непостижимой силе земли для создания новой жизни». Сам он умирал тяжело, судьба была беспощадна к нему до конца. Мы должны быть безмерно признательны Фердинанду — он внял предсмертному бреду брата: «Бетховен здесь не лежит... Бетховен здесь не лежит». Теперь они лежат рядом, в двух шагах друг от друга, без малого 200 лет и — навсегда. Спи спокойно, Франц, ты наверно не знаешь, сколь были пророческими твои слова: «Сладчайший Иисусе!..», сколько этих самых «насекомых» уничтожили «они» за ничтожные 200 лет, — сколько за все предыдущие века уничтожено не было. Как это ты еще говорил: «Жутко смотреть, как все кругом закостенело в пошлой прозе, как большинство людей смотрят спокойно на это и даже остаются довольными, скользя по грязи в самую пропасть»? Да, сколько нас, насекомых, по своей ли — по чужой ли злой воле еще окажутся в бездонной этой пропасти. Может быть это случилось бы и с тобой с Людвигом, родись вы лет на 100 позже: вас бы не пощадили в первую очередь. Но теперь «они» уже бессильны.

На твоем памятнике начертаны проникновенные слова твоего друга и тезки Грильпарцера: «Музыка погребла здесь богатство свое и еще более прекрасные надежды.» В одном он ошибся, Грильпарцер: похоронить бессмертие нельзя.

      О огромное

, соленое, гадючее           Море муравьиной суеты!
Взбаламученное склокой, злобой пенное,
 И всего-то по колена, если вдуматься!
   Но охваченные массовым безумием
                    Миллионы
                     тонут,
                     тонут
                      тут.

      Где ты, друг? — на звук плыви,

   За борт все, что тянет в скверну!
          Слышишь? — скрипки...
             Шуберт, верно?
        Нам туда, за край земли!

А теперь разрешите предложить вам мой, не претендующий на интерпретацию шубертовских,

МУЗЫКАЛЬНЫЙ МОМЕНТ