Мне повезло

Я не могу, да и не хочу оправдываться. Лишь иногда мысленно листаю своего рода альбом воспоминаний: даты, факты, числа, лица. Мне было семнадцать, когда какой-то незнакомец, воспользовавшись моей неопытностью и доверчивостью, изнасиловал меня в загородном доме. За тем первым разом последовали и другие: как это ни парадоксально, я терпела их из чувства стыда, как наказание за тот первый раз, позволявшее мне еще сильнее, еще глубже себя презирать. И забеременела… От аборта я отказалась… Все пережила молча: у кого же я могла просить помощи? Только один человек мгновенно оценил ситуацию и протянул мне руку — Франко Кристальди… Но за все надо расплачиваться.

Мне уже почти девятнадцать. Я — мать-одиночка с ребенком, плодом физического и морального насилия. И тут неожиданно передо мной открывается возможность жить дальше и перспектива блестящей компенсации за все перенесенные мной страдания. И эта возможность зависит от одного человека — Франко Кристальди. Но не только это привязывало меня к нему: я была бесконечно благодарна ему за то, что он меня понял и принял, не требуя никаких объяснений. С ним я наконец перестала чувствовать себя одинокой, это я-то, всегда с гордостью, хотя и не без боли, считавшая, что так и должно быть. Еще более одинокой я чувствовала себя на съемочной площадке сразу после рождения Патрика. Я работала, улыбалась фотографам, тая в душе ужасную горечь от своей великой тайны… Сын, которого надо скрывать, любить, но и стыдиться. Эта мысль не давала мне жить, ценить по достоинству успех у публики и профессиональные удачи. О личной жизни я уже не говорю: я становилась все более молчаливой, замкнутой. Я работала, но во всем остальном жила как бы по обязанности: что бы я ни делала, я всегда рассматривала это только как расплату.

Конечно, потом уже — в тот момент я вообще не в состоянии была думать — я поняла, что мне следовало обратиться за помощью к психоаналитику. Моя боль осталась бы со мной навсегда — так оно и должно было быть, но, возможно, он помог бы мне устоять перед диктатом, который я, увы, приняла. Это была трагедия в трагедии: я согласилась скрыть Патрика, отказав ему в праве называть меня мамой.

А я… Я снова вместе с матерью пошла к Кристальди… Я кричала, как одержимая: «Не хочу, не могу смириться с отсутствием всякой ясности. Не хочу, чтобы мой сын был тайным… Не хочу, не могу…» Он же, такой спокойный, продолжал твердить, что я не могу признать перед всеми Патрика своим сыном. Не могу и не должна. Главное, чтобы ребенок об этом не знал, в противном случае я предала бы зрителей, которые обожали меня и видели во мне «невесту Италии». Моей карьере придет конец, к тому же у него, Кристальди, хранится подписанный мною контракт по американскому образцу: я не имею права шагу ступить, не испросив разрешения — у него и у «Видес». Не могу волосы подстричь или, Боже упаси, что-нибудь сделать со своим лицом, даже макияж изменить. За оказанную мне помощь я должна была превратиться в вещь, лишиться собственной воли и способности принимать самостоятельные решения. И это я, с самых ранних лет боровшаяся за свою независимость…

Моя жизнь женщины началась в семнадцать лет с насилия, которое отняло у меня юность и право на беспечность. Потом мне пришлось пройти через много других насилий. Да, тут я сама виновата: не сумела взбунтоваться. В свое оправдание я могу только попытаться тихо, очень тихо сказать, что след, который оставляет — и не только на теле — неожиданное насилие, как глубокая борозда роковым образом все углубляется, за одним насилием следуют все новые и новые… Насилие накладывает печать на твою жизнь, на твои отношения с миром, с людьми, изменяет твой характер. Вероятно, выйти из этого состояния ты можешь, если кто-то действительно захочет тебе помочь, ничего не требуя взамен. Если ты встретишь человека, который, любя свободу как таковую, возвратит тебе и твою собственную. Такой человек пришел в мою жизнь спустя много лет. Это был Паскуале Скуитьери.

Я спасу тебя, сказало мне кино

Моя жизнь как бы остановилась. Но не кино. Кино шло вперед. Патрик только родился, а я уже начала сниматься в одном из самых важных в моей актерской карьере фильмов, по крайней мере, в первой действительно значительной картине — «Проклятой путанице» Пьетро Джерми.

В моем положении артистическая карьера могла бы окончиться самой настоящей шизофренией или, во всяком случае, серьезной неудачей: с одной стороны, была моя жизнь со всеми ее ужасными ошибками, обидами, переживаниями и незаживающими душевными ранами, а с другой — полное забвение в вымысле, в «чудесном мире зрелища» с его огнями, мишурой, мотовством, фальшивой любовью и фальшивыми страданиями, которые начинаются и заканчиваются ударом хлопушки.