Мнемосина (СИ)

— Да-да, вы рассказывали о случае, послужившем причиной кошмарам — и Иван Федорович принялся пересказывать наизусть, обнаруживая безупречную память. «Я находился в окопе, когда прямо на меня сверху прыгнул враг. Он был самый настоящий гренадер: высоченный, крупный, с соломенного цвета волосами и оспинами на лице. Сам не знаю как, я успел выставить штык, на который враг и наткнулся; штык пробил его насквозь, гренадер рухнул, своим немалым весом придавив меня к земле. Из-за ограниченности пространства мне никак не удавалось вывернуться, оставалось лишь слушать, как вокруг кипит сражение, в котором я не мог принимать участия. Однако и после битвы мое положение не претерпело изменений. Рядом не осталось никого, кто услыхал бы мои мольбы о помощи, а сам я был недвижим, придавленный к земле телом поверженного врага. Я дергался и кричал, но все мои потуги высвободиться из этого страшного плена оставались тщетны.

Так я пролежал несколько часов. Убитый начал коченеть, и тошнотворный запах смерти забивал мои ноздри и пропитывал одежду. Вследствие этого дурмана и вследствие теснейшего соприкосновения наших тел мне начало чудиться, будто границы между мной и покойником стираются, я сам точно оборотился трупом: руки и ноги мои затекли до бесчувствия, шея онемела, ведь мне постоянно приходилось отвращаться от смрада. Не стану утомлять вас описанием мыслей, что я передумал, и молитв, какие шептал тогда.

Верно, я так и остался бы в том окопе навечно, кабы не явилось подкрепление. Криками мне удалось обратить на себя внимание. Меня отпоили крепким чаем пополам с водкой, и я скоро пришел в себя. Но часы, что я провел в невольном единении с мертвецом, сходя с ума от невозможности подняться, навсегда отпечатались в моем сознании. Мне стали являться кошмары. В своих снах я непременно лишался возможности шевельнуться, был беспомощнее спеленутого младенца, точно похороненный заживо. И этот запах — сладковатый тлен разложения преследовал меня даже наяву. Мои крики будили товарищей, поэтому до самых холодов я старался засыпать вне людского жилья. В последнем, кстати, есть и немалая польза — теперь я могу похвастаться отменным здоровьем. После ночлегов под открытым небом никаким хворям я не по зубам».

Память человеческая — явление удивительного свойства. Художнику без нее обойтись просто немыслимо. Игру света и тени в листве, пыль, летящую из-под конских копыт, радугу после грозы, нельзя скопировать с натуры[3]. Истинная красота мимолетна, и тем рождает волшебство. Не будь у вас таланта тотчас и безусловно запоминать увиденное, вы никогда не смогли создавать свои полотна. Недаром древние греки поклонялись Мнемосине. Рыжекудрая титанида считалась матерью девяти муз, и это означало, что наука и искусство порождены способностью помнить. Благодаря Мнемосине приобретенный опыт навсегда остается с нами и руководит дальнейшей нашей жизнью. Кем были бы мы, не имея памяти? В какой тьме брели, обреченные вновь и вновь спотыкаться на одних и тех же камнях? Известны истории о людях, потерявших память. Они переставали быть собой, утрачивали свое я. Они готовы были на любые жертвы, чтобы память вернулась к ним. Но порой груз воспоминаний становится непомерным, и мы мечтаем об избавлении от него. Тогда на помощь приходит Лета — дочь раздора, сестра смерти и сна. Для греков память являлась непременным атрибутом жизни, ведь умершие были беспамятны. Memini, ergo sum[4].

Знаете, ситуация, в которой вы очутились, напомнила мне кое-что. Один человек, военный, как и вы, написал мемуары. Мне посчастливилось приобрести копию рукописи, — и Иван Федорович протянул племяннику заранее прибереженную для этого случая тетрадь в кожаном переплете. — Возьмите, я сохранил ее для вас.

Затем разговор между дядей и племянником перешел на другие темы, тетрадь же осталась лежать на столике возле дивана, откуда Николай Ильич забрал ее, отправляясь ко сну, когда камердинер принялся стелить барину постель под скрещенными саблями, — хозяин давно уже не только работал и ел, на даже спал в кабинете, сделав его таким образом местом своего постоянного обитания.

Гостя проводили в комнату, какую он занимал обычно, оставаясь у дяди. Здесь не произошло изменений. Стены по-прежнему были обиты светлым атласом, хотя в моду давно вошли бумажные обои с акварелями, на своих местах осталась мебель из осветленного дуба и бронзовые пухлощекие амуры. Пол укрывал с детства знакомый Николаю Ильичу ковер, порядком потускневший и приобретший новые потертости. Устроенная на антересолях, комната имела низкий потолок, в небольшое окно днем открывался прекрасный вид на парк, а ночью по стеклу тихо стучали ветви черемухи.