Мнемосина (СИ)

Судя по всему, дети гуляли без присмотра. Я не знал, каких успехов достигли они в лазанье по деревьям, но твердо знал, что падение не сулит им ничего хорошего — платан вырастал из расщелины между камней, которые он раздвинул своим мощным стволом; сплетенные корни его терялись в глыбах с неровными острыми краями. Будь у меня дочь, я ни за что не позволил бы ей лезь на это дерево.

Девочка между тем избавилась от башмаков и в одних тонких чулках, из прорех в которых торчали босые пальцы, устремилась к стволу.

Я вмешался:

— Юные барышни, позвольте помочь вам?

Младшая обернулась, старшая воззрилась на меня, оглядела с головы до пят и вынесла вердикт:

— Вы высокого роста, у вас должно получиться. Жанна, погоди!

— Уверяю, что верну в целости вашу пропажу. У меня большой опыт забираться на разные высоты.

Я ничуть не кривил душой, — не единожды мы наблюдали за позициями неприятеля с деревьев или крыш близлежащих домов, попыхивая цигаркой и разделив краюху бережно сберегаемого в кармане серого хлеба. Не дожидаясь, когда Жанна согласится или, хуже того, передумает, я подпрыгнул, ухватился за нижнюю ветвь платана, подтянувшись, взобрался на нее и дальше запрыгал по ветвям не хуже белки. Высвободить шарик не составило мне особого труда. Я обмотал ленту вокруг запястья и двинулся в обратный путь. Девочки восхищенно следили за моими прыжками. Спустившись с дерева, я подошел к Жанне и, став на одно колено, так что мое лицо оказались вровень с ее чумазым личиком, вложил ленту ей в ладошку:

— Как и обещал, в целости и сохранности.

Лицо девочки расплылось в улыбке:

— Хотите взамен узнать его историю? Я не украла его, нет. Шарик мне подарила одна красивая дама в парке. Она-то купила его сыну, но мальчишке шарик не понравился: «Вот еще, розовый. Это девчачий цвет! Не хочу, не буду». Вот дама и дала его мне, потому как мне все равно, какого он цвета.

— Выдумщица! — фыркнула старшая. — И вовсе та дама тебе ничего не дарила. Мальчишка отпустил шарик полетать, а ты понеслась за ним, как угорелая.

— Не дарила, но могла бы подарить, кабы знала, как я о нем мечтаю, а это почти то же самое.

— Вовсе не то же.

— Нет, то же. И разве не ты кричала, чтобы я бежала быстрее? Он и тебе понравился.

— Вот еще глупости какие, не понравился нисколько, он капризный.

— Как еще шарик может быть капризным? Ничего он не капризный, он, — девочка мечтательно погладила шарик — красивый.

— Какой шарик? Мальчишка капризный! И не красивый ничуть.

Судя по всему, такие перепалки были девочкам привычны. Младшую ничуть не обижала напускная строгость старшей, а старшая, не прекращая спора, стянула с младшей капор и проворно принялась переплетать ей косу. Что-то знакомое кольнуло мне сердце — так бывает во время рыбалки, когда под водой вдруг проглянет скользящий силуэт, подразнит серебристым плавником и вновь уйдет на глубину, оставив неясное беспокойство в душе.

В моем присутствии больше не было нужды. Я попрощался со своими новыми подругами и отправился на поиски какого-нибудь ресторанчика — физические упражнения пробудили во мне зверский аппетит. Затейничать я не стал, зашел в первый же, встреченный по пути. Он был двухэтажным, как большинство строений Обливиона. В зале первого этажа, прямо по центру, стояла пышущая углями жаровня, где, нанизанное на шампура, готовилось мясо. Рядом обретался грузный мужчина в колпаке и фартуке, с щеткой усов под крупным мясистым носом, с густыми, сросшимися на переносице бровями, из-под которых не хуже углей в жаровне полыхали черные глаза.

Я попросил принести что-нибудь из готового, а сам поднялся на второй этаж. Здесь было потише, не так по-разбойничьи откровенно пахло кухней, возле окон притулились низенькие диванчики с набросанными поверх коврами и бараньими шкурами, к которым примыкали застланные скатертями столы, отделенные друг от друга и от мира занавесками из узорчатой ткани. Габриэль рассказывал, что после нанесения рисунка такая ткань пропитывалась соком айвы, а затем долго-долго отбивалось скалкой, что позволяло добиться мягких переливов и блеска.

Я направился к угловому столу, откуда должен был открываться хороший вид на улицу, и — надо же было такому случиться! — на приглянувшимся мне месте заметил Арика. Его профиль отчетливо выделялся на светлом квадрате окна. Сюртук Арика лежал на спинке дивана, белоснежная рубашка была расстегнута у горла, открывая массивную цепь с золотым распятием, темные волосы падали певцу на глаза. Этот непривычно небрежный облик вкупе со стоявшей на скатерти бутылью темно-зеленого стекла и наполненным до краев бокалом, натолкнул меня на мысль о том, что у Арика неприятности.

«Если тебе плохо, — наставлял отец Деметрий, когда мальчишкой я прибегал к нему со своими огорчениями и обидами, — не расходуй силы на жалость к себе. Добра не нажалеешь, а еще горше сделается. Лучше посочувствуй кому-то, кому хуже тебя — и человеку поможешь, и на душе прояснеет».