Мнемосина (СИ)

— Это здесь? — спросил я, озираясь по сторонам и не находя пригодного для дуэли места, не находя вообще ничего, кроме густо растущего кустарника, россыпей валунов да древесных стволов.

— Рядом, — утвердительно кивнул Ночная Тень.

Мы привязали коней в подлеске и углубились в заросли, сквозь которые вела едва заметная тропа. Зеленый полог леса сомкнулся над нами, под ногами зачмокала влажная земля, зазвенела капающая с деревьев вода. Наша одежда вскоре намокла, напитавшись от веток, которые приходилось отодвигать с пути и которые точно вознамерились во что бы то ни стало остановить нас. Влага оседала на лицах и волосах, лезла щекочущими струйками за воротники. Тропа вывела нас к россыпи поросших мхом и лишайником камней, откуда пробивалось не меньше десятка родников, прозрачных как слеза, и холодных до ломоты. Они то задорно выпрыгивали из-под мха, то вдруг ныряли обратно, точно играя в прятки. За родниками отвесно вверх вздымались две скалы, между которыми виднелся просвет.

Пройдя этим каменным коридором, мы очутились на скальной площадке не больше тридцати шагов в поперечнике, покрытой яркими пятнами лишайников. В трещинах породы росли цветы и трава. Близ края площадки высился дуб. Ориентира приметнее сложно было себе представить. Дуб пострадал от удара молнии. От некогда мощного ствола остался полый внутри круг древесины с уходящими в землю обугленными корнями да тонкая стенка в три человеческих роста высотой, и, верно, полтора аршина шириной, смотрящаяся столь же печально, как смотрятся остовы печей в уничтоженных огнем деревнях. Изнутри дерево было выжжено до черноты, однако снаружи его покрывала вполне живая кора, а на единственной сохранившейся ветке колыхались молодые листочки.

— Весьма символично, не правда ли, — услыхал я голос Звездочадского, — стреляться подле этого дуба, подающего удивительный пример жизнелюбия. Другой на его месте давно покорился бы своей незавидной участи, этот же инвалид от ботаники упорно цепляется за жизнь: летом его листья кропотливо сбирают солнечный свет, а по осени между корней можно отыскать упавшие желуди. Мальчишкой я и впрямь подбирал их, надеясь вырастить свой собственный дуб, однако злой рок довлел надо мной: то росток забивали сорняки, то затаптывал нерадивый садовник.

Звездочадский отер мокрое лицо обшлагом рукава, достал портсигар, закурил. Я последовал его примеру. Мир вокруг дышал умиротворением и покоем. Солнце золотило макушки деревьев, шелестела листва, щебетали лесные птахи, на границе слышимости различалось журчание ручейка. Светлое утреннее небо постепенно наливалось синью, по нему неспешно ползли белые крутобокие облака.

— Вы твердо решили стреляться или допускаете возможность уладить дело миром? — спросил Горчаков Ночную Тень.

— Отчего же нет? Кабы страж обязался принести публичные извинения, полагаю, возникшее недоразумение разрешилось бы. Но вы знаете этих господ не хуже меня, они ни за что не пойдут на мировую. А вот, кстати, и они.

В просвете между камней появился страж, следом — его секунданты. Как и Звездочадский, страж облачился в одежду, которая вне всякого сомнения была форменной: лососевого цвета кафтан, синие штаны и широкий узорчатый пояс. Спутники стража выглядели обычными горожанами: одеты добротно, но без изысков, примерно одинакового роста за тем лишь исключением, что первый был покоренастее да поплотнее, а второй посуше. Все, какие ни есть волосы коренастого сосредоточились в его густой бороде, зато голова была абсолютно, без примесей лысой. Сухощавый мог гордиться длинными усами; он тоже начал лысеть, а оттого остатки волос старательно начесывал на образовавшуюся плешь.

Мы обменялись приветствиями. Бородач извлек из кармана видавший виды носовой платок и принялся отирать с лысины влагу. Горчаков вновь спросил о возможности примирения, которую страж решительно отверг. И страж, и Звездочадский были подчеркнуто вежливы, отчего еще острее ощущалось повисшее между ними напряжение.

Усач и Горчаков поочередно проверили и зарядили пистолеты. Я уже имел возможность любоваться ими в усадьбе. Как и все оружие в Мнемотеррии, эти пистолеты, хранящиеся на единственный случай — ради дуэли, и могущие быть использованы только однажды за целую жизнь либо не использованы вовсе, имели вид произведения искусства. Однозарядные, с зеркально-гладкими стволами, с костяными рукоятями, где в причудливых узорах переплетались звери и растения. От времени кость приобрела благородный желтоватый оттенок, однако спусковой механизм работал идеально.