Мнемосина (СИ)

К вечеру Габриэлю сделалось хуже. Горчаков через Янусю просил меня подняться — зная, что видом крови меня не испугать, доктор определил меня себе в помощники. Несмотря на отворенные окна, воздух в спальне был тяжелым. На невысоком столике близ кровати громоздились пузырьки, коробки и склянки с лекарствами, лежали различные медицинские инструменты, назначения которых я не ведал; на краю ютился медный таз со льдом, что доктор прикладывал к ране для остановки кровотечения. Все в комнате: и мрачное сосредоточенное лицо Горчакова, и заострившиеся черты Звездочадского, и темная от крови постель безжалостно облачали истину. Небрежно брошенный на стуле лежал мундир Габриэля. И отчего-то именно этот растерзанный, в алых пятнах мундир, предмет неизбывной офицерской гордости, окончательно уверил меня в свершившемся. Лгать ни себе, ни другим больше не было нужды.

Я помог Горчакову сделать примочку к ране, хотя кровотечение действительно замедлилось, один ее вид — неряшливой, вздутой, побагровевшей отрицал любую возможность исцеления.

— Все пустое, — бормотал Звездочадский. — Горчаков, бросайте свои медицинские штучки, дайте лучше мне опиум.

— Я послал за ним.

— Вот и ладно, не то неровен час, мои стоны достигнут нежных ушек матушки или сестры. Никак не ждал, что будет так больно.

— У вас началось воспаление, следует сделать внутреннее промывание.

Доктор взял один из своих пузырьков, высыпал в ложку белый порошок и протянул Габриэлю:

— Примите пока вот это.

— Что это?

— Каломель. Слабительное.

— К черту слабительное. Лучше дайте пить, меня мучит жажда. И вы, и я знаем, что я не жилец, так позвольте мне помереть безо всяких унизительных процедур, как подобает мужчине и солдату.

Звездочадский попытался отвернуться, но даже это казалось бы простое движение было ему болезненно. Он застонал от боли и от злости на собственную беспомощность. Его страдания отзывалась в моем сердце, словно мои собственные. Если бы такое было возможно, я радостью разделил бы его боль, но увы — здесь я был абсолютно бессилен.

— Михаил, ответьте, не справлялась ли обо мне кузина Ангелика? — хрипло спросил Габриэль, дождавшись минутного облегчения.

Я покачал головой.

— Правильно, ни к чему ей меня видеть в столь плачевном состоянии. Она сама радость, ангел во плоти… Но все-таки, мой друг, коли Ангелика приедет, скажите мне о том без промедления в любое время дня и ночи.

— Хорошо, хорошо… — спешно согласился я, полагая, что он бредит.

От опиума Звездочадскому полегчало. Согрелись руки, сделался реже пульс. Габриэль заметно оживился, просил матушку и сестру быть с ним, велел звать друзей.

Все, кто был в доме, собрались у его ложа. Январа села на стул, который специально придвинула к кровати, и на котором провела последние часы. Поправила белье, отерла пот со лба. Пульхерия Андреевна тяжело опустилась на порезанный мундир. Прочие, не найдя себе места, остались стоять.

— Да не чинитесь! Вот, присядьте подле меня, на кровать, места всем хватит. Я выписал ее из-за стены, такой роскоши нет даже у князя Магнатского. Арик, Гар, отчего вы сторонитесь друг друга? Гряньте дуэтом да погромче, чтобы встряхнуть эту гробовую тишину!

— Пир во время чумы, — пробормотал Горчаков, отойдя в сторону. Серьезный человек, он не понимал, как Звездочадский умудряется шутить. Я же восхищался мужеством друга. Я не знал, смог бы сам, ощущая за плечом дыхание смерти и предвидя близкую разлуку с дорогими людьми, не захлебнуться на дне беспросветного отчаяния.

Ангелика приехала утром. Она застала нас всех в состоянии полу-сна, полу-бодрствования. Арик и Гар, ради спокойствия Габриэля вынужденные изображать перемирие, расположились в библиотеке, туда же отправился Разумовский. Он появился далеко за полночь и не успел перемолвиться со Звездочадским, но надеялся непременно сделать это. Пульхерия Андреевна прикорнула на диване в гостиной, даже во сне продолжая плакать. Януся сидела за низеньким столиком, готовая сорваться по первому зову брата, да там и задремала, положив головку на сложенные руки; покрывалом ей служила подаренная братом шаль, с которой она не расставалась ни на миг, точно боялась, что с утратой подарка потеряет и дарителя. Возле напольных часов в кресле спал Лизандр, вплетая свой храп в мерное тиканье. Под ногами пиита валялось с дюжину смятых бумажных листов.

Я несколько раз поднимался помочь Горчакову, а остальное время мерил шагами гостиную. Взад и вперед, от двери к окну, по вытканным на ковре райским птицам, мимо дивана с подлокотниками в виде фигурок богини Ники, мимо столика, поправив шаль на плечах Януси, мимо часов и кресла, по хрустящим листкам со стихами и обратно от окна до двери. Спать, зная, что там, наверху, Габриэль ведет свою последнюю схватку со смертью, казалось мне предательством, оттого я ходил и ходил, как заведенный. Будучи единственным, кого не сморил сон, я встретил Ангелику первым. Вопреки обыкновению, красавица была одна. В простом синем платье с глухим воротом, в темной накидке-пелерине, с собранными в строгий узел волосами.