Мнемосина (СИ)

— Мне не выпало чести знать Габриэля Петровича при жизни, однако не сомневаюсь, что он был достойнейшим человеком. Мне бы хотелось проводить его в последний путь.

— Это большая честь для нас и для бедного моего сына. Ах, если бы он только мог видеть…

Что именно следовало увидеть Габриэлю, госпожа Звездочадская не договорила, захлебнувшись рыданиями.

— А что скажет Январа Петровна?

Услыхав, что к ней обращаются, Януся подняла на князя глаза. Очевидно, она не следила за разговором.

— Сергей Михайлович хочет проводить Габриэля в последний путь, — поторопилась пояснить Пульхерия Андреевна.

— Вы ведь не станете возражать против моего присутствия на похоронах? — спросил князь Янусю.

— Да, конечно, — немного невпопад отвечала девушка, стараясь быть любезной.

Когда князь собрался было уходить, его внимание привлекли напольные часы в темном корпусе, стрелки которых замерли на цифре четыре — времени смерти Габриэля. Сергей Михайлович заметно оживился, полез в карман жилета, извлек оттуда собственные часы, щелчком откинул крышку и вгляделся в циферблат. Золоченые княжьи усы задрались еще выше, почти упираясь острыми кончиками в потолок.

— Нерадивость слуг выдает отсутствие в доме твердой руки. Не успел хозяин почить, как лакеи тут же забыли о своих обязанностях. Вам повезло, что в поездках за стену я не тратил времени даром. Я уделял много внимания самым разным вещам и, среди прочего, механическим устройствам. Крайне занимательная штука эта механика.

Январа была равнодушна к происходящему, Пульхерия Андреевна зачарованно смотрела на Магнатского, ловя каждое слово. Кабы Сергей Михайлович спросил меня, я бы непременно рассказал ему, как застиг жалобы слуги о поломке: «Ничего не пойму, только выставлю верное время — и вот те раз: снова стоят. Ровно на том же месте. Колдовство какое-то!». Я бы добавил даже, что часы в библиотеке, те, которые с блестящими дисками и амурами, также застыли на четырех часах и вовсю противятся попыткам их воскресить. Но князь будто не замечал меня, а сам я мало разбирался в часовых механизмах, солдату в том не было нужды.

Воспользовавшись торчавшим в дверце ключом, Магнатский распахнул деревянный корпус, нырнул в него головой и всем туловищем, оставив снаружи лишь обтянутую темным бархатом спину — точь-в-точь жук-древоточец за работой. Некоторое время слышалось лишь сосредоточенное кряхтение князя, позвякивания да пощелкивания. Затем стрелки вдруг стронулись с места, торопливо побежали по циферблату, нагоняя ушедшее далеко вперед время. Дрогнул и закачался маятник, отбивая удары. Князь выпрямился, захлопнул часовой механизм, тщательно вытер руки извлеченным из кармана носовым платком. Лицо Сергея Михайловича покраснело от усердия.

— Вот теперь любо-дорого взглянуть, настроены точнейшим образом. А у слуг за проявленную нерадивость следует вычесть из жалования, а коли такое повториться, то не зазорно и рассчитать. Мера самая надежная, я сам ее регулярно употребляю.

Казалось бы, извинения князя были уместны, а помощь пришлась как нельзя кстати, однако визит Магнатского оставил у меня тягостное впечатление. Со своей деловитой настырностью Сергей Михайлович был абсолютно чужд царящим в семье Звездочадских нравам и всей атмосфере их гостеприимного дружелюбного дома. При этом магнетизм князя был настолько силен, что домочадцы неизменно подпадали под его влияние и стремились соответствовать высочайшим требованиям, отчего превращались в полные свои противоположности: Януся окончательно замирала, а Пульхрия Андреевна бесповоротно терялась и путалась в словах.

Мне предстояло еще многое сделать и обо многом сговориться, чем я и занимался оставшуюся часть дня. Поздно вечером я зашел в комнату, где под образами в гробу лежал мой друг с ликом Спасителя на груди, и где приглашенные плакальщицы читали псалмы. Вместе с ними я долго молился о душе Звездочадского. Ко сну я отошел далеко за полночь, вымотанный душевно и физически. Пользуясь отсутствием сторонних глаз, я позволил выплеснуться наружу своей скорби. Пока Габриэль был жив, я не задумывался о том, что и насколько прочно связывает нас, теперь же, когда эти связи рвались на живую, отдача била в уязвимые места, о существовании которых я не подозревал прежде. Наша дружба складывалась многими моментами, среди которых не было важных либо второстепенных, каждый занимал свое, строго определенное место: разделенные хлеб и табак, пройденные вместе бессчетные версты, проливные дожди и солнечное пекло напополам, друзья, с корнем вырванные из сердца, офицерские попойки с их неизбывными сплетнями, долг и честь, — от всего этого нельзя было отрешиться в одночасье.