Мнимые величины

- Обезличение и подчинение. Все будет задавлено, всему зажмут рот, а партия потеряет саму себя, потому что она перестанет определять саму себя, но станет функцией, послушным слугой, дрессированной собакой... Все мысли выхолостят и всю волю задушат. Никого не будет: ни мыслителя, ни поэта. Будет только человек другой породы, который зажмет всех и заставит всех быть его рабами. Для чего? Для того, чтобы задавить. Это все очень трудно понять, и я, вероятно, сам не до конца понимаю все это, но интуитивно я чувствую: на человечество наваливается страшная сила: власть человека другой породы, его "хочу"! Это - большевизм.

Осипов ничего не возразил, а Кораблев не стал продолжать. Опять все замолчали. Григорий Михайлович сидел на полу, неловко поджимая ноги, и то убеждал себя в том, что "это только блеф", то начинал маяться в предчувствии ужаса. Он несколько раз порывался завести разговор о том, "блеф это или не блеф", но что-то мешало ему: он боялся, что будет кем-нибудь сказано такое злое, от чего нельзя будет ни уйти, ни спрятаться.

Зворыкин, вероятно, обдумывал то, что сказал Кораблев о человеке другой породы. Он, лежа на своей койке, немного приподнялся, оперся на локоть и сказал:

- А мне это, знаете ли, нравится, Василий Василич! Именно - другая порода. И кроме того, чтобы за глотку давить ради этого самого "давить", в человеке другой породы ничего нету-с! Но... неужели нету! Так-таки совсем и нету? Ничего человеческого нету? Не может же быть!

- Не знаю! - с минуту, а может быть, и больше подумал Кораблев. Человеческое? А что такое человеческое? Конечно, "царствие Божие" - это человеческое, но ведь и "врата адовы" тоже человеческое! Это очень, очень сложно! - заключил он.

- А совесть? - с места спросил Смыкин.

- Ну, совесть! - пренебрежительно бросил Зворыкин. Кораблев посмотрел мягко и вдумчиво, а в глазах его пробежал свет. Он слегка поднял голову.

- Да, совесть... - всматриваясь глубоко в это слово, повторил он его. Это страшная сила - совесть! Мы чересчур часто употребляем это слово, мы затаскали его и затерли, как пятак, но... Оно для нас потеряло свой всеобъемлющий смысл, и мы считаем совесть не то просто стыдом, не то только раскаяньем... А ведь совесть - это страшная сила!

- В особенности у бессовестных! - иронически фыркнул Зворыкин.

- У бессовестных? Гм!.. Да, у бессовестных! - слегка задумался Кораблев и вдруг поднял голову. - "В их сердце дремлет совесть! - отчетливо ответил он пушкинским стихом. - Она проснется в черный день!" Понимаете? Не "нет ее", а "дремлет". И проснется! Обязательно проснется! Когда? В "черный день"! Именно - в черный. Он ведь очень силен, черный-то день, он до беспощадности силен!

Тут случилось неожиданное. "Товарищ Энкогнито", который все время неподвижно лежал на полу со стиснутыми челюстями и с закрытыми глазами, вдруг вскочил, словно его пружина подкинула. Вскочил и сел, вытянутый и напряженный. Он сначала посмотрел на Кораблева, как будто прислушиваясь к отзвуку его последних слов, и потом посмотрел на всех остальных. "Что же это?" - с мукой и страхом говорили его глаза. Вероятно, смысл сказанных слов не сразу дошел до него, но когда дошел, то обжег его. Он вскочил на ноги, бросился к Кораблеву, но резко остановился на полдороге, как будто споткнулся обо что-то. Лицо его исказилось, скрюченные пальцы рук начали хватать воздух, а сам он замер в натянутой судороге.

- А ты... - срывающимся голосом начал было он, но захлебнулся в горловой спазме. - А ты... Ты откуда это знаешь? Что ты можешь знать? Откуда?

Это было так неожиданно, что все словно бы замерли: броситься к нему и остановить или ждать, что будет дальше?

Кораблев повернулся к нему и с очень мягкой, но глубокой и искренней доброжелательностью посмотрел на него секунд пять-шесть.

- Но этого совсем не надо бояться! - ласково и убедительно сказал он. Это очень хорошо, если так случилось. Это очень-очень хорошо! - певуче повторил он.

Он не пояснил, чего не надо бояться и что "очень-очень" хорошо. Но всем показалось, что им все ясно до ослепительной ясности. "Энкогнито", кажется, хотел что-то сказать и добавить (может быть, даже возразить), но вдруг спазма, которая сковала его и бросила с места, прошла, и его "отпустило". Перекошенный рот вздрогнул, глаза потухли, а тело обмякло. Он, почти шатаясь, повернулся назад, споткнулся, сделал два неверных и неровных шага и опустился, как бы упал, на свое место. И лег в той же позе, в какой упал: не поправил ни подвернувшейся ноги, ни завернувшейся под бок руки. И тотчас же закрыл глаза.

Смыкин глянул на Кораблева, подмигнул ему своим глазом с бельмом и кивнул головой на "Энкогнито": посмотри, дескать. Но Кораблева и не надо было приглашать смотреть: он сам впился глазами, выпытывая и вдумываясь.

- Та-ак-с! - тихо протянул он почти про себя. - Понятно!

И вздохнул.