Многая лета

— Товарищ Балясина, я не знаю, что написано в письме, — кивком головы она указала на стол с листком бумаги посредине, — но даю вам честное слово, что Надежда Вишнякова на редкость добросовестный сотрудник и никогда не вела недозволенных разговоров. Кроме того, музыкального работника очень трудно сыскать. Я вас очень прошу, накажите меня одну, потому что только я несу ответственность за запрещение тех двух несчастных праздников.

— Несчастных? — Докуренная папироса снова оказалась во рту Балясиной. — Вы подбирайте выражения, товарищ Фаина.

— Извините, — с трудом выговорила Фаина, так велико было желание сказать этой Балясиной пару крепких словечек из лексикона петроградских извозчиков. Да ещё ожечь бы хлыстом поперёк спины, как поступали с доносчиками и неправедными судьями. Чтобы упросить за Надю, ей потребовалось сделать над собой усилие и дышать ровно. Фаина перевела дух. — Товарищ Балясина, Христом Богом прошу не увольнять Вешнякову.

Она подумала, что зря упомянула Имя Господне всуе, тем более что коммунисты отменили Бога, а уполномоченная совершенно точно член партии. Но Балясина внезапно как-то потускнела и закашлялась, словно поперхнулась табачным дымом из потухшей папиросы.

— Хорошо, будь по-вашему. Оставлю Вешнякову, но только до первого замечания. А вы с сегодня свободны. Попрошу вас сдать дела Октябрине Кошкиной и больше в детском саду не появляться.

* * *

— Как же так? Как же так? Почему? За что? — Скорчившись в комочек на кресле, Надя повторяла эти слова, как механическая кукла с ключом в спине.

Мученически подняв глаза, она посмотрела на портрет мужа на стене, словно ища у него помощи и защиты. Слёзы она забывала вытирать, и крупные капли свободно лились по щекам, оставляя на подбородке мокрые полосы.

— Ведь это твой садик, Фаина. Понимаешь, твой! Ты его открыла, оснастила, выносила, вынянчила, а тебя по доносу какой-то гадины вышвыривают на улицу. — Сжав кулак, Надя яростно стукнула им по коленке и поморщилась. — Знаешь, я тоже уволюсь. — Она с отчаянием взглянула на Фаину, которая сидела на подоконнике и смотрела в окно.

— Даже не вздумай! В стране безработица, ты не найдёшь другую работу и будешь погибать от голода и холода.

— Не погибну. — Надя упрямо наклонила голову. Даже сейчас, в горе, её волосы лежали красивыми ровными волнами, спускаясь на уши. — Но если ты уйдёшь, то и я уйду.

— Я другое дело! — Фаина попыталась подавить охватившее её смятение, соскочила с подоконника, подошла к Наде и присела на ручку кресла. — Я не боюсь никакой работы. Встану на биржу труда, я пролетарка, меня поставят на довольствие в первую очередь. Кроме того, у нас с Капитолиной есть паёк от Ольги Петровны. — Она нежно посмотрела в сторону Капитолины, которая с упоением рылась в Надиной шкатулке с рукоделием.

— Я тоже могу встать на биржу труда, — не сдавалась Надя, — и чёрной работы не боюсь.

Фаина погладила её по плечу:

— Да у тебя гимназия на лбу написана. Подумай сама, какая ты пролетарка?

Всхлипнув, Надя уткнулась ей в плечо:

— Всё равно уволюсь. Не смогу каждый день смотреть на доносчиц. Ты подумай, ведь с ними придётся общаться, разговаривать, делать общее дело.

— Смирись, Наденька. Деваться некуда. Кроме того, там наши дети. Мы не можем их оставить. Вспомни, маленькая Люба признаёт только тебя, а Федюнька Большунов постоянно дерётся и за ним нужен глаз да глаз. А музыку кто им станет играть? Октябрина? Или новая Валя Лядова?

Фаина уговаривала и утешала, а сама чувствовала, как сердце в груди тревожно замирает от неизвестности. Почему-то в гостях у Нади к ней часто приходили тягостные воспоминания. То вдруг встанет перед глазами грудной ребёнок в зелёном одеяльце, то холодные ступеньки лестницы и ревущая толпа солдат, что бежали мимо неё на штурм Зимнего дворца.

Больше для себя, чем для Нади, она медленно сказала:

— Моя дочка появилась на свет в день Октябрьского переворота. Мне некуда было идти. Я сидела на улице возле парадной и думала, что не доживу до утра, — она глубоко вздохнула, — наверное, так оно бы и случилось, если бы не молодой доктор, что подобрал меня со ступенек и едва не волоком притащил меня в квартиру к другой роженице. В ту ночь одновременно родились две девочки — моя Настя и Капитолина.

Надя внезапно наклонила голову к коленям, словно хотела сжаться в комочек, а затем резко выпрямилась.

— Серёжа! Серёжа! — Она вскочила с кресла и порывисто обняла Фаину. — Тот доктор был мой Серёжа! Посмотри, узнаёшь?

Надина рука указала на портрет в тонкой серебряной рамке.

Фаина покачала головой:

— Я не помню лица доктора, у меня всё сливалось перед глазами, и к тому же было темно. Я помню только его тёплые руки и мягкий голос, который уговаривал и подбадривал. — Она почувствовала тепло в груди. — Век буду молиться за того доктора. — Фаина глотнула воздуха. — Неужели это был твой Сергей? Опомниться не могу! Недаром мы с тобой как родные!

— Недаром, — эхом откликнулась Надя, и обе громко и сладостно заплакали.

Потом они долго пили чай и снова плакали, пока Фаина наконец не сказала: