— Будем кормить детей! Обещали со следующей недели поставить нас на довольствие. Сам товарищ Кожухов хлопотал перед наркомом просвещения. Ох, и устала я! — Она притянула к себе Капитолину и пригладила ладонями её светлые волосёнки. — Побежали мы, Лидочка, у нас ещё дела.
— Доброй ночи, Фаина Михайловна.
Фёдор давно ушёл, а Фаина всё сидела на стуле и улыбалась. Если бы кто-нибудь год назад, да какой там год — пару месяцев назад предсказал, что она сможет беспечно улыбаться, то Фаина стала бы спорить. Она была уверена, что после потери Настеньки никогда — вы слышите! — никогда её губы не сложатся в улыбку.
Время шло к полуночи, Капитолина давно спала, и комната освещалась лишь кругляшом луны сквозь оконное стекло. Фаина посмотрела на пустую чашку, из которой пил Фёдор, и потом на свою руку, которую он держал в своей руке.
Помнится, свидания с мужем не оставляли в душе чувства тёплого покоя и умиротворения. Тогда она боялась отца, боялась людской молвы, боялась за мужа, который уходил на фронт, оставляя её одинокой и бесприютной, боялась за себя и за не родившегося ребёнка. Казалось, что прежняя жизнь состояла из одних страхов, как матрёшка замкнутых один в другом.
А нынче голодно, холодно, иногда горько, иногда отчаянно, но где-то там, впереди, белой голубкой летит надежда на лучшее будущее. Кроме того, впереди её ждут встреча с дочкой, Капитолина и ещё кое-кто с серыми глазами и негромким голосом. Фаина встала и выглянула на улицу — посмотреть, не зажглась ли керосинка в окне Домкомбеда.
Ночью Фаине снились цветные сны, в которых она плела венки из ромашек с тугими золотыми сердцевинками и пускала их по воде: «Ты плыви, плыви, венок, плыви, не тони, мне счастье примани».
Последнее августовское утро выдалось росным и солнечным, с лёгким веянием осеннего холодка, что постепенно наползал на город вместе с плеском невской волны.
Проходя мимо Домкомбеда, Фаина улыбнулась.
— Мама, сегодня дядя Федя к нам придёт? — спросила Капитолина.
— Не знаю. Ты хочешь, чтобы пришёл?
Капитолина закивала головой, так что по плечам запрыгали тугие косички, которые они стали заплетать с недавних пор.
— Хочу.
— Я тоже хочу, — беззвучно ответила Фаина, поймав губами глоток ветра, но вслух сказала совсем другое, правильное и нужное: — Нынче нам некогда принимать гостей, ты же знаешь, что я учусь и мне надо делать уроки по Лидочкиным учебникам.
Во дворе на скамейке сидела неопрятная старуха, очень похожая на комнатную собачку — маленькую, седенькую, в буйных спутанных кудряшках. Старуха пристроилась в тени, и едва к ней придвигалось солнце, как она перемещалась в противоположную сторону, словно бы освобождая место для лучей. Когда скамейка оказалась вся залита светом, старуха встала и посеменила к парадной. Если бы Фаина не видела её ноги в тяжёлых ботинках, то подумала бы, что у той связаны щиколотки, как у резвого коня, чтобы не убежал.
Немного постояв на пороге, старуха спряталась за дверь и через некоторое время выглянула наружу, скоренько обежав взглядом пустой двор с одинокой скамейкой и несколькими чахлыми кустиками на месте бывшей клумбы.
«Странная», — подумала Фаина, и тут её осенила догадка, что старуха и есть та новая соседка, о которой предупреждал Тетерин. Но закончить мысль не удалось, потому что Лидочка позвала раскладывать на кусочки хлеба для детей (о, чудо!) тонкие ломтики серой массы, именуемой чайной колбасой. Трёхвёдерный самовар, откуда-то принесённый Тетериным, уже кипел, выплёвывая вверх клубы пушистого пара.
Чашки с вензелем князей Вяземских горкой стояли на столах. Тарелки расставлены, ложки разложены, ребятишки нетерпеливо гомонят на пороге, а значит, пора начинать новый день с его радостями и бедами.
Солнечный свет прорвался сквозь грязное стекло и нахально прильнул к лестничным перилам. Едва не соскользнув ногой со ступеньки, Розалия Ивановна шарахнулась в сторону. Тяжёлый заплечный мешок ударил по спине, и она втянула голову в плечи, словно ожидая удара прикладом. В последнее время от света у неё болели глаза, привыкшие к темноте. Там, где она провела последние несколько месяцев, солнце заменяла тусклая лампочка под потолком — одна на огромную переполненную камеру с нарами в три яруса и жгучими клопами, кусавшими до крови. Придя к власти, большевики решили устранить конкурентов в лице анархистов и эсеров, и она, эсерка, «тётушка русской революции», оказалась в числе арестованных прямо на Всероссийском Съезде Советов.
В ушах ещё стоял резкий выкрик охранника, взорвавший шум Лубянской тюрьмы:
— Величко-Величковская, с вещами на выход!
Перед тем как уйти, Розалия Ивановна крепко сжала пальцами запястье своей давней товарки по революционной борьбе Татьяны Самойловой, тоже эсерки, как и она.
— Прощай, Танюша, больше не увидимся. Сказала бы — «храни Господь», да в Бога не верю.
— И всё-таки скажите так. — Самойлова горячими губами приникла к её руке, грязной и вонючей.