Много званых

– При лучине живопись творить не резон, – Ване хотелось показать, что он тоже понимает в этом деле, значит, он достойный собеседник. – От солнца свет жёлтый или белый, а от огня красный. При лампе живописец на картине цвета в сумрачность усугубляет, а сие подобию натуры несоответственно.

– Икона не от зримой природы строится, – ответил Семён Ульянович. – Кажный цвет – божья истина, только она и значима.

– В Европе не так живопись мыслят, – заметил Ваня.

– Еретики они, что с них взять, – вздохнул Семён Ульянович.

– В Пруссии я геометрию и чертёжное искусство учил, – осмелев, сказал Ваня. – Нам и про художество объясняли. Я о том говорю, что надобно правильно рисовать, по строению человеческому, по свету и закону чертежа.

– И в чём его закон? – с подозрением спросил Семён Ульянович.

– Называется першпектив, – сообщил Ваня. – Линии, что от созерцателя вглубь изображения идут, стремятся к единой умозрительной точке. А у тебя, Семён Ульяныч, смотри, они расходятся, – Ваня показал пальцем на иконе. – Храм стенами раскрыт, будто книга. Сие глазу представляется искажением.

– Ух, как растолковал! – тихо закипел Семён Ульянович. – А в чём ещё косоручие моё?

– Препорции фигуры неверны. Цвет телесный – луковый, а до`лжно – розовый. Краски от одной к другой переменять надобно мягко и плавно. Отсветы полосками только в гравюрах изображают, а не в живописи.

– Ищо каким-нито знанием озари меня, ослятину дикошарую, – свирепо и вкрадчиво попросил Ремезов. – Ороси мою редьку росой премудрости.

Ваня не замечал, что Семён Ульянович уже клокочет.

– Понятие тени надобно иметь, – увлёкшись, говорил Ваня, – ибо любой предмет освещаем светилом, кое в мире есть совокупный источник света. Искусству надлежит быть натуроподобному. И композицию тебе следует изучить, Семён Ульяныч, для достижения гармонии в художестве…

Семён Ульяныч потихоньку нашарил свою палку и без предупреждения с размаха шарахнул Ване поперёк спины. Ваня охнул и отскочил.

– А вот тебе по хребту гармонию! – крикнул Семён Ульяныч и ринулся от своего стола к Ване, снова замахиваясь палкой.

Ваня не стал искушать судьбу – увернулся от удара и опрометью кинулся к двери, прочь из мастерской.

– Куда поскакал, учитель? – орал ему вслед Ремезов. – А плата за урок?

Глава 10 Бегство неистовых

Понести ведь ты должна, Епифанюшка.

Семён лежал и смотрел на голую спину Епифании, исполосованную потускневшими рубцами, но рубцов не видел. Не каторжанка и не еретичка, а просто красивая баба, и не баба даже, а дева, Суламифь. В свете лучины её спина блестела от пота. Епифания, сидя, переплетала растрепавшуюся косу.

– Не понесу, – равнодушно ответила Епифания.

– Я не пущу тебя к старухам плод травить, – предупредил Семён.

– И не надо. Без них всё отбито и выстужено.

– Господь милостив, – убеждённо сказал Семён. – Понесёшь.

– Господь милостив, – согласилась Епифания, думая о своём.

Семён получил от неё всё, что мог взять сам, но она ничего не дала ему от себя. Порой Семёну казалось, что вот-вот – и незримая стена между ними исчезнет, но в последние дни Епифания как замкнулась. Взгляд её застыл.

– Грех без венца жить, Епифанюшка, – осторожно сказал Семён. – Меня могут на год в Туруханск на покаяние сослать или даже в острог посадить.

– Я сидела в остроге, а ты испугался? – усмехнулась Епифания.

– Не испугался. Но я по-людски хочу. Как мне к тебе путь найти?

– Нечего о пустом, – жёстко ответила Епифания, встала с лежака и дунула на лучину. Нательную рубаху она надела уже в темноте, чтобы Семён не смотрел на её наготу, и легла рядом с ним под общую шубу.

Мало ли таких общих шуб было в её жизни? Немало. Но этого мужика она ненавидела. Его сердечность, его тёплый тихий подклет, его печка – и её горшки, её прялка, её образа… Семён, видно, полагает, что своей заботой и непрошеной любовью он может искупить все те страдания, которые она претерпела. Но этим он только умаляет её подвиг: спасенье ценит в алтын.

Семён заснул, как всегда засыпают мужики, насытившись, а Епифания лежала и ждала. Потом она бесшумно и легко встала и принялась одеваться для улицы. Всё было заготовлено заранее: тёплая юбка-понёва, душегрея, длинные онучи, подшитые кожей валенки, большой платок, тулупчик, кушак; за кушак она пихнула рукавицы-шубенки. С узкого печного шестка она взяла нож, и его рукоять удобно села в ладонь. Епифания оглянулась на Семёна.

Её охватило дьявольское искушение зарезать его. С силой воткнуть нож вон туда, под лопатку, и всё. Она, понятно, не Юдифь, и Семён не Олоферн, чтобы принести его голову батюшке Авдонию, но не в этом дело. Семён был к ней добрее всех, кого она встречала в жизни, – вот и швырнуть этой жизни в рожу отрезанную голову Семёна: получи, сука! За муки тебе – поклон, они отковали душу в ясное железо, а за милости – принимай благодарность. Епифания даже качнулась к Семёну, но удержалась. Не стоит отвлекаться.