Многоточия

Сначала он открыл деревянную дверь, а за нею железную. Полицейская жужжалка провела на металлическом листе рваную кривую — будто кто-то сердитый спичкой о коробок чиркнул. Оставив книгу в прихожей, Шеломов, не страшась ничего, шагнул за порог, туда, где чернели и синели, окрашивались то малахитом, то изумрудом бескрайние глубины космоса, озаряемые белыми, жёлтыми, оранжевыми огоньками звёзд и розово-сиреневыми спиралями галактик. Космос, словно твердь, поддерживал его, мягко обнимая за подошвы. Откуда-то потянуло пломбиром в вафельном стаканчике, шинами старого школьного велосипеда, натёртыми об асфальт, золотистой библиотечной пылью, почтовыми марками, яблоневым цветом и юной мечтой, позабытой на деревенском чердаке. Да ведь так пахнут звёзды! Шеломов сделал шаг, второй, третий. Он прогуливался по тёмной тропе, а над головою, по бокам, под ногами сияли космические миры. Тропа протягивалась в бесконечность, вилась лентою во Вселенную, пронизывала зигзагами неисчислимое множество сверкающих галактик, а по сторонам её росли яблони, груши, сливы, зеленели лужайки и скатывались с пригорков ручейки.

Из прихожей выплыло кресло с дожидавшейся книгой. Четыре деревянные ножки беззвучно опустились на тропу. Шеломов сел, устроился поудобнее. Красноватый, с рыжиной каминного пламени свет Арктура упал на страницы открытой книги. Слишком ярко, надо бы убавить. Сейчас, сейчас… Тропа, кресло, комнаты с кухней и ванной отдалились от звезды-гиганта, передвинулись в пространстве. Вот так в самый раз. Шеломов отыскал главу, на которой остановился ночью. Какое-то время он читал, а потом положил ладони на страницы и закрыл глаза.

Вот оно. Чистое, беспримесное ощущение. Настоящее открытие. Наконец Шеломов осознал, что такое свобода. Постиг неуловимый смысл трудного, почти недоступного пониманию слова. Абстракция усваивается только тогда, когда обретает очертания, воплощается в предметную явь.

У свободы есть математическая формула. Количественное выражение. Четырнадцать тысяч одна книга, разделённая на полвека судьбы. По крайней мере, формула действует для него, Шеломова. Большие расстояния измеряются вовсе не километрами, не парсеками.

Лишь та мысль свободна, что творить способна, подумал он в рифму.

На обед у него были сваренные вкрутую яйца под майонезом, зелёный лучок, сухарики из духовки, пряный горячий борщ и яблочная шарлотка.

Олег Чувакин, январь-февраль 2018

Его ждала Аделаида

— Ты уволен! — объявил босс. — Катись! Чаша моего терпения лопнула!

— Переполнилась, — поправил босса Полетаев. Поправил на законных основаниях: после увольнения возражай начальнику, спорь с начальником сколько душа пожелает.

— В почках у меня сидишь, — сказал начальник.

— В печёнках, — заметил Полетаев.

— Опять чушь режешь.

— Порешь.

— Чё ты гонишь, ботаник? Почек у человека две, а печень одна. Значит, никаких таких печёнок! Врубаешься? Короче, Полетаев, ты вынул меня из себя. Бабосы свои не получишь. Всосал? Зряплату тебе не выдам. Катись пустой, умник.

Они стояли вдвоём посреди офиса, а из-за столов на них пялились сотрудники — все двадцать человек, работающих на босса. Пальцы их зависли над клавиатурами, но клавиш не трогали. Руки обняли мышки, но по коврикам мышками не водили. На мониторах включились заставки.

— Достал меня из себя! — Начальник ткнул подчинённого в грудь, отчего тот пошатнулся. — Вали без бабосов!

Тут-то и настал для Полетаева исторический поворотный момент. Как только начальник показал пальцем на дверь, в офис ввалились два здоровенных молодца лощёной иностранной наружности: в расстёгнутых плащах, открывавших модные галстуки и костюмы, в начищенных туфлях, при холщовом мешке со знаком доллара и при улыбках — одинаковых, большеротых и белозубых.

— Касспадьин… сорри… таваришш Палетаефф? — спросил один из них, имевший в левой руке фотографию Полетаева. Взгляд его выловил в помещении Полетаева и на нём зафиксировался.

— Мы плёхо андестенд рашен, — сказал другой, тот, что держал мешок с приклеенным знаком доллара. — Бат мы карашё знай аур рашен дело.

— Да, я Полетаев, — ответил Полетаев.

Пожимая руки иностранцам, он думал, что наконец настал тот час, о котором он страстно молил теоретического бога, которого сам и выдумал. Точнее, вообразил в соответствии с теорией, которую сформулировал тоже сам, в кухонно-комнатном одиночестве. Воображение — великая сила, особенно ежели оно подкреплено теорией. Воображение, помноженное на теорию, даёт в произведении веру.

Конечно, скажи кому Полетаев о своей догадке, о своих умозаключениях, выстраданных, выдержанных во времени, марочных, его б на смех подняли. Но он не говорил. Зачем? Вера — такая штука, что принимается исключительно глазами. Поэтому Полетаев ждал подходящего момента. Поворотного. Ждал месяцами и годами. Многие на его месте давно сдались бы. Полетаев же, напротив, с каждым очередным невезеньем лишь укреплялся в вере. Сила воли у неудачников — особой, булатной закалки.

— Чё это вы притащили? Бабосы? — осведомился босс.

Австралийцы быстро переглянулись.

— I did not understand it. And you?

— And I.