Многоцветные времена [Авторский сборник]

Позже в своей книге о Есенине «Право на песнь» он приводит слова, сказанные ему однажды Есениным: «Хочешь добрый совет получить? Ищи родину! Найдешь — пан! Не найдешь — все псу под хвост пойдет! Нет поэта без родины!»

Мне нравился Вольф Эрлих и своей сердечной преданностью Есенину и большой настоящей любовью к родной поэзии. Мы сдружились. В тот год, когда я взял его в горы впервые, у него вышла первая книга стихов «Волчье солнце». Он кончил лирическую поэму «Софья Перовская».

Из всяких литературных салонов и полусалонов того времени, из всяких кружков и богемного окружения я извлек его для гор. Он сначала опешил и растерялся перед невиданным и незнакомым ему миром.

Я помню душный, пронизанный неостывшим жаром летнего дня берег Ардона. Вольф Эрлих стоял и не мог оторвать глаз от реки.

— В чем дело? — спросил я. — Что тебя поразило?

Он молча показал на взлохмаченную, бугрившуюся коричневыми взметами воду. В верховьях Ардона прошли сильные дожди, и река мчалась к Тереку, рыча и перекидывая через камни большие деревья, которые, едва задержавшись на гребне, сразу исчезали за поворотом, точно невидимые подводные силачи перебрасывали их через камни, и это продолжалось безостановочно.

— Первый раз в жизни вижу такое! — сказал он с восхищением, которого не мог скрыть.

Он оказался выносливым, как ишак. Наш поход был длинный и трудный. Но он все переносил терпеливо, все ему нравилось. И действительно, в тот год горы раскрылись перед нами всем своим богатством. Мне казалось, что после стольких долин, ущелий, перевалов, снегов и льдов Северного Кавказа, после неповторимых чудес Верхней Сванетии у него начнется усталость, он сдаст духом и телом.

Но с ним произошло обратное. Какая-то ненасытная радость охватила все его существо. Он не думал о жизни городской и полной легких соблазнов. Он как будто пожирал ежедневно сменявшиеся пейзажи, он по-детски, даже смертельно уставший, радовался тому, что его окружало. После легкого отдыха он готов был снова ринуться в путь. Я готовил его к горам еще зимой, совершая с ним большие прогулки на Ладоге и в болотах, окружающих невскую столицу.

Мы ходили с ним и на лыжах. Одним словом, он оказался добрым товарищем. С ним можно было не опасаться трудностей горного путешествия. Мы повидали столько, что наши записные книжки не могли вместить всех бесед о жизни и судьбе населяющих горы людей и путевых впечатлений.

Мы шли среди простого народа и жили простой жизнью. Мы вставали на рассвете и ложились с заходом солнца. Наш ночлег мог быть в людном селении и в таком диком, пустынном месте, где только ночной зверь мог быть нашим соседом.

Итак, мы стояли на обрыве и любовались Севаном с этой орлиной высоты. Надо было двигаться дальше. Просторы каменной, лавовой пустыни, нагромождения седых камней снова окружили нас. Мы шагали как будто на зов разноцветных вулканов, видневшихся по бокам и впереди. Прозелень вулканического стекла — обсидиана — перемежалась с красным шлаком и светлыми липаритовыми пятнами, вдруг попадались углубления, забитые серым снегом.

На всем лежал тусклый свет, и от этого света возникала какая-то неопределенная грусть…

— Какая необыкновенная земля, — сказал Вольф. — В ней есть что-то загадочное! Как будто она хранит какие-то тайны и человек должен их разгадать… Какие краски, какие пустынные дали! Она создана для труда и раздумья…

— Ты знаешь, — отвечал я, — я был в Армении первый раз пять лет тому назад. И я испытал то же самое. Я схватился за книги, за стихи армянских поэтов, и меня поразил человек, которому армяне обязаны созданием армянской письменности. Этого мудреца звали Месропом Маштоцем. Я могу себе легко представить его идущим, как и мы, по такой молчаливой древней пустыне. Это земля, окропленная потом и кровью, но она безмолвна. Она хочет иметь язык. Месроп видит эти горы, эти камни, испещренные знаками веков. И он говорит с этим небом, с этими камнями. Заходит огромное багровое солнце. И в мозгу человека рождаются первые знаки армянской азбуки. И потом они, выражая все, что может выразить человек, будут жить на пергаменте, на камне, на глине. Человек закрепил в памяти людей целый мир.

— Давай посидим на этом камне, — предложил Вольф, — когда мы еще придем сюда…

— Нет, дорогой, мы не посидим, и вот почему. Я вспомнил, что об этих местах говорил мой добрый друг геолог, работавший на Ахмагане с Левинсоном-Лессингом.

— А что он говорил?

— Он говорил, что ежедневно, ты понимаешь, ежедневно, в августе здесь среди дня, в этих местах, именно где вулканы, свирепствуют грозы, очень сердитые, со снегом к тому же. Потом часто выпадает туман, то, что называется молоко. Это молоко заливает все окрестности и стоит иногда несколько дней. В двух шагах не видно ничего. Поэтому посмотри на тучу, что приближается к нам, и прибавим шагу… Надо пройти перевал до полудня!