Многоцветные времена [Авторский сборник]

Посланцы пришли, притворившись простыми пилигримами, в крестьянской одежде, с палками, как настоящие ходоки, жаждущие припасть к источнику веры. Но то, что они услышали, их так поразило, что они, не веря своим ушам, пришли и другой и третий раз, и только после этого им открылось неистовое, вопиющее, преступное, вольнодумное осквернение истинной веры.

Вместо сурового, порой мрачного, освещенного фанатизмом, требовательного и строгого учения пророка перед верующими превозносилось нечто ошеломляющее своей противоположностью. Это была смесь эпикурейства с его сознательным стремлением человека к счастью и гедонизма, порожденного еще в древности киренской философской школой, которая считала, что высшая цель жизни и высшее благо — наслаждение.

Молодой мулла строил все свои эпикурейско-гедонистские проповеди, к ужасу посланцев, на самом коране, толкуя его суры в таком духе простых житейских истин, что необыкновенно истолкованный коран потрясал воображение людей и очень им нравился, потому что был земным, домашним, и славословящим жизнь человека, и вполне его устраивающим.

Посланцы побоялись вызывать муллу на спор перед народом, чтобы обличить его немедленно, но они удалились так же незаметно, как пришли, и рысью помчались в Хунзах и Чох, чтобы поднять там все грозные силы против еретика и безумца.

Но духовные лица высшего ранга, собравшись на совещание и обсудив положение, подошли к этому странному случаю с другой и неожиданной стороны. Они верно решили, что преследование духовное повлечет смущение верующих, темных, простых сердец, которых покоряет красноречие врага пророка. Он сам может в слепоте и гордыне своей не покориться и тем вызовет еще большее волнение в умах, которое может привести к своеобразному восстанию в горах. Поэтому они адресовались к светским властям, доказав им, что проповедь муллы подрывает основы не только веры, но и властей вообще, что это может послужить к образованию нового революционного мюридизма, а там и бог весть куда заведет горцев. Это было убедительно. Мулла был арестован и сослан в Сибирь, лишенный права отправлять службу.

Так, удаляя в далекие, глухие края своего врага, господа из высшего духовенства думали, что они навсегда от него избавились. Но вихрь революции, переместивший все в горах, принес этого мятежника из Сибири в родные края. Мулла ходил теперь уже в красных, проповедовал большевизм и как философ смотрел на свою необыкновенную эпопею. Он уже был стар, но так же жизнерадостен, как и в те времена, когда он проповедовал радость жизни.

Когда мы пришли к нему с Юсуфом, он сидел в холодке на площадке перед домом и играл в шашки. Шашки были своеобразные. На старой, потрескавшейся, полинялой доске, где белые квадраты стали серыми, а черные побелели, были расставлены какие-то деревянные фигурки, изображавшие не то каких-то фантастических животных, не то просто маленьких уродливых человечков. Два старика сидели друг против друга, похожие, как братья. Они долго думали перед тем, как сделать новый ход.

Прерывать игру их было неудобно. Мы сели напротив на бревно и стали дожидаться терпеливо конца игры.

Только с первого раза можно было сказать, что они похожи друг на друга. На самом деле сходства было мало. Правда, они были одного приблизительно роста. Мулла имел небольшую, аккуратную бороду, которая, как белая пена, облегала его щеки и подбородок. Настолько резко по-молодому была блестяща, без морщин кожа его лица, что эта борода казалась бутафорской, приклеенной.

Глаза у него были большие, глубоко запрятанные, брови ровные, как подстриженные. Сосед же, глубокий старик, отнюдь не заботился о своем виде. Борода его падала космами, и в ее серой седине сквозили рыжие и местами даже темные волосы. Когда-то он, по-видимому, красил ее хной, потом бросил, но какая-то красноватая пыль еще покрывала его бороду. Насколько лицо муллы было гладким, настолько лоб, щеки, подбородок этого старца были просто иссечены морщинами, глубокими и широкими.

Но взгляд его был удивительно спокойный, в то время как мулла то смотрел лукаво, то рассерженно, то прятал волнение, как будто начинал думать о чем-то далеком, и потом снова настораживался. Одеты они были, как два старых крестьянина, — просто и чисто. Да они оба и занимались нехитрым крестьянским делом до последних лет. Пока они играли, медленно передвигая только им понятные фигурки, Юсуф рассказал мне про второго старика. Это был участник восстания 1877 года, центром которого был аул Согратль. Когда сдался Шамиль, ему было четыре года. Сын его был участником гражданской войны, храбрый командир, начальник пулеметной команды. Пошел воевать за свободу по стопам отца. Погиб в бою. Старик сейчас бросил работать — ему под восемьдесят. Он играет в шашки, целый день сидит со стариками, греется на солнце. Думает, что все хорошо помнит, поэтому не сомневается в том, о чем рассказывает, но в рассказах уже начинает путаться, незаметно для самого себя повторяться, пропускать главное — память уже не та.