Многоцветные времена [Авторский сборник]

В Кули мы ночуем у бывшего лудильщика, старого, ворчливого человека. Он пасет овец кулинского колхоза. Возвращаясь в свой дом, он предается воспоминаниям о том времени, когда он жил в Баку и работал в одной артели. Артель закрыли, в городе ему нечего было больше делать. Он вернулся в горы, и так как по сельскому хозяйству он ничего делать не может, то ему предложили пойти в простые пастухи, чтобы оправдать свое существование в колхозе.

Мы сидим в комнате, освещенной керосиновой тусклой лампой. Комната полна городских вещей: граммофон, часы с кукушкой, стоит пыльная швейная машина, на стене висят бакинские виды — олеографии, привлекшие сердце хозяина неестественно яркими красками моря, города, гор. Хозяин открывает шкаф и горестно держит дверцы настежь, чтобы мы могли рассмотреть, что он хочет нам показать.

Но так как в шкафу много всякого старого платья, то он снимает с вешалки и выносит под лампу темно-синий городской костюм, отутюженный и хорошей сохранности, — пиджак, жилетку, брюки. Он показывает их отдельно и, грустно причмокивая, смотрит на них восторженно-грустным взглядом.

— Вот, — говорит он, — когда-то ходил в нем, а теперь куда я в нем пойду — овец пасти? Чтобы грязный козел забодал мне этот пиджак? Какой город Баку! Я ходил как царь, а теперь я пастух. Мне даже снятся овцы, что они бегут в реку с обрыва! Хороший сон, а? А я отвечай за них! А, спой, ашуг, что-нибудь для души!..

Ашуг понимающе смотрит, как убирается обратно пиджак, и жилетка, и брюки. Потом хозяин наливает нам по стакану водки и, выпив, крякнув, кладет руки на стол и молча глядит на нас, почему-то напоминая маленького мокрого тюленя с круглыми глазками.

— Ты споешь свою песню? — спрашивает хозяин.

В дверях стоит жена его, тихая женщина, старая и худая, за ней видны два подростка, жадно смотрящие на нас.

— Я пою старые песни, — говорит ашуг, берет кумуз, и в тихую комнату врывается его пронзительный, резкий вопль, который сменяется какими-то рыдающими звуками, потом становится грустно-плавным. Он поет с закрытыми глазами, и струны кумуза звучат, поют, как поют провода под ветром; все невольно замолкают. Что же поется в старой песне? Поется про какую-то обиду, неясную, затаенную:

«Одна лошадь осталась и скучает на конюшне без товарища. Распрягся теперь плуг мой, оборвалось маленькое счастье бедняка. Не пойму, за что мне взяться, не подсказывает исхода мой ум темный. Не знаю я, как быть. Кому сказать? Где искать защиты?»

Он кончил петь, вздыхает хозяин, жена вносит закуски, дети теперь встают сзади отца.

— Я пел песню Исаака Саламова из Аксая, — говорит ашуг Искандер, — это он сочинил, когда без его ведома родственник шейха кулак-торговец ездил на его лошади, напоил ее после скачки, и она издохла…

Мы едим скромный ужин, приложив к хозяйскому угощению остатки нашей бараньей ноги и остатки красной нашей водки. Хозяин говорит:

— Юсуф, когда я буду носить этот костюм, как в Баку, здесь, дома, ты можешь сказать мне?..

— Могу, — говорит Юсуф, обгладывая баранью кость, — ты видел, как мимо тащат через перевал бревна, лошади по одному тащат?

— Видел, — говорит хозяин, — для чего тащат, не знаю…

— Чтобы была телефонная линия у нас в Лакистане еще одна, чтобы можно было говорить с Махачкалой. Люди трудятся для будущего. Знаешь, сколько стоит каждый столб, — четыреста рублей кубометр, а проволоки нет…

— Проволоки в Рутуле нет, — говорит ашуг, — надо издалека везти.

— Вот видишь, еще дальше надо везти. Еще расходы. Знаешь, как сделали в одном месте, не буду срамить товарищей, называть. Сделали себе линию, а проволоки нет. Написали друзьям, родным в Баку, в Киев, в Тбилиси, всюду написали. Доставайте проволоку. И прислали, валлаги, отовсюду проволоку. И линия заработала. А потом оказалось, что они срезали провода под Баку и под Киевом и даже под Москвой и прислали. Можно так делать? Нельзя! Значит, надо своим трудом доставать…

— Лаки — народ хитрый, они все могут, — смеется хозяин. — Они хотят жить как люди. Я хочу жить в Кули, как в городе…

— Будешь жить, — говорит Юсуф, — будут дороги, будут машины, будут телефон, электричество. Не узнаешь Кули, скажешь: стар — помирать не хочу, еще поживу… Ты знаешь новые песни, Искандер?..

— Не знаю новых, но есть старые всегда новые. Хочешь разгульную, в молодости моей еще пели…

И он поет, откинув голову, прерывая смехом куплеты, кумуз прыгает у него в руках, точно хочет прорваться в пьяный танец, хозяин-лудильщик тихо смеется в руку, подростки испуганно прижались друг к другу. Юсуф довольно фыркает, говорит мне:

— Это трудно перевести, это не похабно, но близко к тому… Здорово, по-мужицки, вот ашуг чертов!..

Уже висит ночь над утихшим аулом, когда мы отправляемся спать кто куда. Я иду на крышу хозяйского дома, где мне приготовлена постель, закутываюсь в бурку, гляжу на большие звезды, висящие прямо надо мной, лежу, вспоминая длинный странный день, потом мои мысли смешиваются, и я закрываюсь буркой с головой…