Моби Дик, или Белый Кит

— Я бы рад, да ты мне не даешь, — добродушно заметил англичанин. — Ну так вот. Этот древний китовый прадед с белой головой и белым горбом врывается, подняв столбы пены, прямо в середину нашего стада и начинает в ярости грызть мой линь.

— Ага, понятно! Хотел перекусить его и освободить твою рыбу. Старый прием. Я узнаю его!

— Как это получилось, не знаю, — продолжал однорукий капитан, — но только пока он перекусывал пеньковые волокна, линь запутался за его зубы и зацепился довольно прочно; но мы-то этого не знали; стали понемногу выбирать линь и подтягивать вельбот, как вдруг — бац! уткнулись прямо в его горб! а тот кит, который был на лине, уходит преспокойно, вне себя от счастья. Ну, раз такое положение и раз перед нами оказался такой превосходный кит — это был самый большой и прекрасный кит, сэр, какого мне когда-либо приходилось видеть, — я порешил забить его, хоть он так весь и кипел от ярости. А поскольку я опасался, а вдруг мой случайно закрепившийся линь распутается или вырвется у кита из пасти вместе с зубом, за который он зацепился (потому что у меня в вельботе не гребцы, а сущие дьяволы), опасаясь всего этого, говорю, я перепрыгнул в лодку моего первого помощника мистера Маунттопа (вот, рекомендую, капитан: Маунттоп; Маунттоп, — господин капитан). Так вот, я перепрыгнул в лодку Маунттопа, которая в этот момент шла борт о борт с моей, и, схватив первый попавшийся гарпун, влепил его этому древнему прадедушке. Но господи ты боже мой, сэр! в ту же секунду я совершенно ослеп, точно летучая мышь, на оба глаза, меня всего залепило и окутало черной пеной, и только видно было сквозь нее, как китовый хвост навис над нами, отвесно поднявшись в воздух, словно мраморный обелиск. Тут уж табань не табань — делу не поможешь, но как раз когда я нащупывал вслепую — это в самый-то полдень, когда солнце сверкало, словно все брильянты королевской короны — когда я нащупывал, говорю, второй гарпун, чтобы швырнуть его за борт, хвост вдруг обрушивается вниз, точно башня Лимы, и разрезает мой вельбот надвое, обе половины разбив вдребезги, а затем и сам белый горбун, пятясь хвостом вперед, проплывает среди этих обломков, раскидав их, как ничтожные щепки. Мы все попрыгали в воду. Чтобы избежать сокрушительных ударов его хвоста, я ухватился за рукоятку своего гарпуна, торчавшего у него в боку, и на мгновение повис на нем, точно рыба-прилипала. Но накатил высокий вал, меня снесло, а кит, сделав мощный рывок вперед, камнем ушел в глубину; при этом второй гарпун, волочившийся позади меня на лине, зацепил меня вот здесь (он шлепнул себя ладонью чуть пониже плеча); да, да, вот в этом самом месте, где я показываю, и уволок меня, как мне представлялось, прямо в преисподнюю; но тут вдруг, хвала господу, лезвие прорезало кожу, прошлось у меня вдоль кости до самого запястья и вышло наружу; и я всплыл на поверхность; ну, а остальное вам расскажет вот этот джентльмен (кстати, капитан: доктор Кляп, судовой врач; Кляп, дружище: господин капитан). Давай, Кляп, расскажи нам свою порцию.

Служитель Эскулапа, к которому теперь обращались столь панибратским образом, все это время стоял поблизости. С виду в нем не было ничего, что говорило бы о его джентльменской должности на судне; у него было до чрезвычайности круглое, но вполне разумное лицо; одет он был в шерстяную блузу синего цвета, сильно вылинявшую, которая легко могла бы сойти за матросскую рубаху, а брюки у него были заплатанные; до этой минуты он разделял свое внимание между свайкой, которую держал в одной руке, и коробочкой пилюль в другой, бросая по временам критический взгляд на костяные конечности обоих покалеченных капитанов. Но когда капитан представил его Ахаву, он вежливо поклонился и поспешил исполнить полученное приказание.

— Рана была ужасная, — начал судовой врач, — и, послушавшись моего совета, капитан Вопли положил нашего старичка Сэмми…

— «Сэмюэль Эндерби» — это название моего корабля, — прервал его однорукий капитан, обратившись к Ахаву. — Дальше, дружище.

— …положил нашего старичка Сэмми на курс норд, чтобы выбраться из непереносимой жары, стоявшей на экваторе. Но все было тщетно, я сделал, что мог, сидел с ним по ночам, был очень строг с ним в вопросах диеты…

— Ох, страшно строг, — вмешался капитан; и вдруг изменившимся голосом добавил: — Каждую ночь напивался вместе со мною горячим пуншем чуть не дослепу, так что уж и сам не видел, куда накладывал повязку. И спать укладывал меня, пьяным-пьяного, не раньше трех часов утра. О небо! Это он-то сидел со мной по ночам и был строг в вопросах диеты! Вот уж сердобольная сиделка и строгий блюститель диеты, этот доктор Кляп (смейся, Кляп, сукин сын, смейся! Сам знаешь, что ты порядочный негодяй). Но плети дальше, дружище, я предпочитаю быть убитым тобою, чем спасенным кем-нибудь другим.