К такому опыту Альбринг оказался не готов. В январе 1942 г. он писал о евреях как об «обреченном на смерть народе». Он находился довольно близко от частей безопасности армии, немецкой полиции и эсэсовских айнзацгрупп, поэтому не раз был свидетелем массовых казней, проводившихся в тылу группы армий «Центр», однако в обращениях к Ойгену упомянул лишь еще только об одном случае. 21 марта 1942 г., находясь на линии фронта, Альбринг отмечал: «Трупы, которые обычно валялись кучей, теперь разобраны в порядке, как только можно, и с полтысячи расстрелянных евреев посыпаны известкой». Словно предчувствуя шок Ойгена от такого сбивчивого рассказа, Ганс поспешил добавить: «Сейчас нет места углубляться в подробности того, что тут происходило». Больше о массовых казнях Ганс Альбринг не писал. Превращение в собственного личного цензора заняло у него больше девяти месяцев фронтовой жизни[353]
.Однако единой схемы приспособления к реалиям войны не было. Вильгельм Мольденхауер, радист в группе армий «Юг», тоже не питал особого расположения к евреям. Владелец сельской лавки вблизи Ганновера, Мольденхауер кажется одним из многих – типичным представителем провинциального среднего класса. В 1937 г. он вступил в партию и в ряды штурмовиков, оставаясь подписчиком местной газеты даже на Восточном фронте. Его политические воззрения видны по антисемитским высказываниям. Как и для Гельмута Паулюса, кампания началась для него в Румынии, где он с удовлетворением наблюдал погрузку на корабли румынских евреев в порту Констанцы. Очутившись на земле Украины, Мольденхауер, как многие другие, объяснял бедность и забитость населения результатом «еврейско-большевистского правления». «Тут, – писал он домой, – функционеры и евреи изрядно поработали со своей пропагандой». И все же, когда его подвижная рация проезжала через места резни, учиненной над евреями ближе к концу лета и осенью 1941 г., Мольденхауер скоро перестал высказываться об увиденном в письмах. У него имелись личные мотивы набрать в рот воды не меньше, чем у Ганса Альбринга: по материнской линии Вильгельм происходил от крещеного еврея. Совсем не так давно он охотно фотографировал «боявшихся объектива» евреев, попадавшихся ему в Польше и Румынии, теперь же Leica[354]
все чаще отмечала этапы его пути снимками безлюдных степей[355].В отличие от этих солдат, в вермахте хватало и «туристов по местам казней», отправлявших домой снимки с публичными казнями евреев и партизан. Полицейский из резерва Герман Гишен, некогда лавочник в Бремене, предполагал, что его батальону предстоит нелегкая задача и все будет «вроде как в Польше». Ему удалось купить в Риге кинопроектор в надежде отснять материал о жизни и боевых буднях батальона в СССР, который «позднее станет документом и будет очень интересен нашим детям». 7 августа 1941 г. он писал жене Ганне о действиях части: прошлой ночью «расстреляли 150 евреев из этого места, мужчин, женщин и детей, всех загасили. Евреев тут изводят полностью». Он поспешил добавить: «Пожалуйста, не беспокойся об этом, так и должно быть. И не говори об этом Р., оставь на потом!» Просьба пока не рассказывать сыну о таких «акциях» стала рефреном в его следующих письмах[356]
.Коль скоро часть его в составе группы армий «Север» продолжала продвигаться к Ленинграду, Гишен покинул шумные городки Латвии и оказался в северной части России с ее «неухоженными, дремучими борами с густым подлеском, чащами, буреломами – пугающими лесами». Вспоминая питавшего коммунистические симпатии знакомого семьи из Гамбурга, Гишен писал: «Скажи Ц., ему бы приехать и посмотреть, как тут в России. Любой, у кого в душе осталась хоть капля коммунизма, тут же раз и навсегда от него излечится». Они гнали впереди себя десяток русских военнопленных, на случай, если противник заложил мины на лесных тропах, но не юный уже резервист-полицейский находил марш нервным и утомительным. Лучше обыскивать деревни и села в поисках партизан, хотя Гишен быстро сообразил, что поймать их там очень трудно. На самом деле представлялось возможным куда проще установить их местонахождение с помощью информаторов.