Мобилизованная нация. Германия 1939–1945

Возникновения «Сталинградского синдрома» не произошло – не возникло никакого желания отомстить за поражение. Напротив, письма превратились в часть культуры примирения. Переведенные на множество языков, они преодолели «железный занавес» и появились в русских и восточногерманских коллекциях; они даже сделались частью обязательного чтения в японских школах. В тот же самый год, когда сборник Шрётера увидел свет, ветеран войны Генрих Бёлль представил на суд публики небольшой рассказ о тяжелораненом солдате, отправленном на операцию в импровизированный госпиталь, который, как постепенно понимает умирающий, оборудован в школьном здании. В конечном итоге он узнает свой почерк в написанной мелом на доске и незаконченной фразе из шиллеровской версии эпитафии Симонида 300 спартанцам: «Странник, весть отнеси всем гражданам Лаке…» Именно эта строка, приведенная Герингом в речи о сражавшихся в Сталинграде немцах, в то время чрезвычайно растрогала Бёлля. Критикуя истоки мифа, молодой автор обвинял гуманистическую гимназию во введении в заблуждение молодежи ложным понятием патриотизма, вторя Эриху Марии Ремарку и Уилфреду Оуэну, говорившим о том же еще после предыдущей войны. Немецкое слово «Opfer» ни в коем случае не утратило своей двойственной коннотации активной «жертвы», приносимой в акте самопожертвования, и пассивной – объекта жертвоприношения. Однако, хотя в слове «павшие» по-прежнему звучало эхо добровольной патриотической жертвенности, поминовение усопших – павших на войне – тяготело к созданию представления о солдатах как о невольных, пассивных и невинных жертвах. Тут просматривается определенная неизбежность: поражение разрушило все надежды и чаяния, вынашиваемые во время войны, оставив только страдания – более властные тени тщетного героизма, чем всеобщее послевоенное убеждение, будто война на востоке могла быть выиграна. Итак, после всех апокалиптических пророчеств немцы каким-то образом оказались не «внизу, в неизвестности» (Ungewisse), как у Гёльдерлина, не в пропасти. Они перешагнули ее, очутившись на другой стороне[1177].

В конце войны Лизелотта Пурпер была еще молода – вдова в свои 33. Когда в мае 1945 г. Красная армия заняла поместье Крумке, Лизелотта сидела тише воды ниже травы, опасаясь разоблачения как занятый в нацистской пропаганде фотограф, и работала помощницей зубного врача. В 1946 г. она переехала в Западный Берлин и вновь вернулась к профессиональной деятельности, впервые за всю карьеру воспользовавшись фамилией мужа – Оргель. В качестве ранних послевоенных тем для Лизелотты служили обитатели берлинского реабилитационного центра Оскар-Хелене-Хайм. Среди прочих она фотографировала и человека без кисти правой руки, учившегося обрабатывать напильником металлические заготовки. Ужасные раны войны выставлялись на первый план и раньше, например Эрнстом Фридрихом в бескомпромиссном антивоенном трактате 1924 г. «Война против войны», особенно ненавидимом нацистами из-за показанных автором жизненных трагедий. Теперь Лизелотта Оргель пользовалась наработанной в военные годы техникой резкого ракурса для подчеркивания значимости силы и целеустремленности человека, показывая зрителю, что простая работа руками не только способна помочь восстановлению разрушенного ландшафта Германии, но и укрепить искалеченные тела немцев[1178].

Удача не покидала Эрнста Гукинга. Пробыв всего несколько недель в роли военнопленного, он вернулся и нашел Ирен с двумя маленькими детьми невредимыми дома у ее родителей в Лаутербахе. Ее образование цветочницы и его крестьянское детство помогли им пережить нелегкие послевоенные годы; супруги начали выращивать цветы и овощи на участке земли рядом с домом. В 1949 г. Ирен воплотила в жизнь предвоенную мечту и открыла скромную цветочную лавку. Когда в 2003 г. ее спросили, рассказывали ли она и Эрнст детям о войне, Ирен ответила: «Наверное, нет. Нет, наверное, нет. Не припомню. Нет. Да мы ведь занимались с утра до ночи в огороде и в магазине». Она не вспоминала об их с Эрнстом переписке в начале 1942 г., где заходила речь о депортации евреев и об их участи на востоке или о ее беспокойстве по поводу способности Германии держаться на заре 1945 г. Если Ирен и испытывала желание говорить о чем-то, то о любви, и главным образом поэтому согласилась на архивацию и публикацию писем времен войны[1179].