Мода и гении: Костюмные биографии Леонардо да Винчи, Екатерины II, Петра Чайковского, Оскара Уайльда, Юрия Анненкова и Майи Плисецкой

Покровительницы, богатые жены и родственницы партийных бонз, сбывали Кларе то, что доставали в благословенной загранице или получали в подарок от супругов. Фарцовщица зло с ними торговалась, сбивала цену, выкупала вещи с большой скидкой. Потом, конечно, цену накручивала, предлагая «эксклюзив» из Парижа, Лондона, Шанхая платежеспособным клиенткам «из невыездных», среди которых была и Плисецкая. Она знала все Кларины фокусы, знала, что обманывает, накручивает, что иногда продает секонд-хенд, выдавая за «свежайшее, только из бутика». Но кто еще в советской Москве, где сажали за фарцу, мог достать заветное платье нью-лук от Dior, искусную шляпку Patchett, элегантную накидку Lanvin, блузку от Cardin, перчатки, сумочки, туфельки-стилетто, а еще нижнее белье, телу ведь так хотелось изнеженного нездешнего комфорта.

Но вот добротных заграничных мехов, без которых в стылой Москве не прожить, она себе позволить не могла. Приходилось изворачиваться. И голь была на выдумку хитра.

ШУБА ДЛЯ КАТАНЯНОВ И ДРУГИЕ «ЗВЕРИ»

Майя Михайловна любила меха и умела их носить. Ей безумно шли аккуратные каракульчовые шубки в стиле «мини» с шалевым воротником. В длинных манто из лисицы, куницы, песца она выглядела, по словам Ричарда Аведона, «настоящей русской цариной». Этот известнейший американский фотограф разглядел в Плисецкой талант позировать в мехах. В 1959 году он сделал для журнала Harper’s Bazaar серию фотографий, на которых прима предстала в драгоценных шубах от известного дома Emeric Partos. О таких балерина тогда могла лишь мечтать и позировать для рекламы.

В сороковые — пятидесятые она носила шитые-перешитые меха, которым регулярно продлевала жизнь. Семь лет кряду проходила в «старом облезлом манто», которое прежде принадлежало ее тете Суламифи Мессерер. Когда-то это была симпатичная вещица, сшитая безымянным мастером средней руки из добротной серой каракульчи. Теперь оттенок едва читался, подкладку много раз меняли и называли эту вещь «манто» скорее в шутку, кисло иронизируя.

Периодически оно попадало в мастерскую театрального скорняка Миркина на починку. И каждый раз, когда Плисецкая тихонько, с извинениями, переступала порог его жреческой пещеры, завешенной дикими шкурами, начинался диалог, достойный пера Гоголя. Плисецкая на полупальцах семенила к столу, у которого камлал Миркин, вытаскивала шубку и под неодобрительное сопение скорняка раскладывала ее на столе. «Опять», — гундел жрец, глядя из-под очков. Плисецкая заикалась: «Да, мне бы вот… Здесь вот прорвалось. Надо бы, Миркин… поправить. Починить надо бы». «Но, барышня, сие невозможно, — входил в роль скорняк. — Это черт знает что такое, а не вещь. Ее надобно уже того — в расход. Починить никак невозможно-с».

Плисецкая не отступала — Акакию Акакиевичу ведь удалось уломать Петровича. Миркин уступит, нужно терпение. После нескольких туров вокруг манто, уговаривания и щедрых доз женского обаяния скорняк театрально сдавался, сопел, гундел, важно отдувался: возьмет, сделает, ладно. Закусив губу, он терпеливо, волосок за волоском перебирал истлевший мех, слегка укорачивал, чтобы не осыпался низ и не облысели бортики. Аккуратно вшивал клинья. Делал шубку на два-три года мо­ложе.

Майя Михайловна не только продлевала жизнь своим «соболям». Иногда ее истертые советские шубы помогали выживать друзьям.

Эту историю я знаю от моей бабушки Ольги Николаевны Пуниной. Еще в 1920-е годы она коротко познакомилась с Лилей Брик. Тогда они обе увлекались искусствоведом Николаем Пуниным. Брик ненадолго стала его любовницей, а бабушка вышла замуж за его младшего брата Льва, моего деда. В послевоенное время, когда Ольге Николаевне удавалось выбраться в Москву, она виделась с Лилей Юрьевной, ее супругом, писателем Василием Абгаровичем Катаняном, и его сыном Василием, режиссером. Вспоминали веселые двадцатые, Маяковского, Ахматову, Пунина (бабушке казалось, что Брик все еще его немного любит). Говорили о современной музыке, балете, о Плисецкой, которую, конечно, обожали. Однажды рассказали бабушке историю о том, как балерина спасала Василия Катаняна-младшего и его маму Галину Дмитриевну от голода.

Это было, кажется, в самом конце сороковых. Тогда Плисецкая носила элегантную шубу из чернобурки, за которую несколько раз получала мягкий выговор от руководства Большого театра за «некомсомольский» вид. У Плисецкой в ту пору был весьма скромный заработок, средств не хватало, но она умела помочь и своей семье, и друзьям.

Хороший знакомый Вася Катанян, только окончивший ВГИК, обратился к ней со стеснительной просьбой дать немного в долг. Им тогда жилось нелегко. Отец Василий Абгарович в конце тридцатых ушел к Лиле Брик, и мать наотрез отказалась с ним видеться и принимать от него помощь. Лиля Юрьевна, дама свободная от старомодных «принсипов», искренне не понимала этого решения, пыталась их примирить, звонила, утешала: «Ну и что, Галочка, подумаешь, ну, поживет у меня, потом к вам вернется. В этом нет ничего…» Мать даже не дослушивала — бросала трубку.