Мода и гении: Костюмные биографии Леонардо да Винчи, Екатерины II, Петра Чайковского, Оскара Уайльда, Юрия Анненкова и Майи Плисецкой

«Enchantée». — Коко черным морским чертиком вынырнула из-под волны букле. Протянула шершавую ручку, вычертила сухонькую улыбку — в две ниточки, в один всего стежок. Черно-белая, худая, строгая, иглоподобная. Прошила взглядом, обметала комплиментами — tres belle да pas mal. И усадила смотреть коллекцию — она готовила осеннее дефиле и вновь одела моделей в геометрические костюмы. Теперь они хорошо продавались, утренние шестидесятые научились понимать идеи Мадемуазель.

Манекенщицы замаршировали вдоль подиума. Шанель отдавала коман­ды и, конечно, рисовалась: рявкала громче обычного, выстукивала такт быстрее обычного и чаще делала моделям замечания. Потом вдруг фыркнула, подпрыгнула, очень театрально возмутилась: «Черт побери! Эти девочки не могут носить мои вещи!» Сорвала с манекенщицы жакет, набросила на себя и прошлась, делая Плисецкой длинный глаз, оценивая реакцию. Произвела нужное впечатление: прима с испугом и восхищением смотрела на Мадемуазель, аплодировала костюмам и ей самой, конечно. Коллекция очень понравилась. Шанель, довольная, бросила: «Выбирайте, что вам приглянулось». И балерина, верно, выбрала бы всю коллекцию, каждый ее выход. Но Шанель, это поняв, опередила: «Что ж, раз вы молчите… я выберу за вас. Вот тот белый мундирчик, что на Жанет. Он ваш».

Балерина получила комплект — платье-сарафан из плотного белого шелка и жакет из той же ткани с золотыми пуговицами. По-военному строгий, но женственный и элегантный, как всегда у Шанель. По ее коман­де прима тут же надела его и прошлась по подиуму, подражая моделям. Получилось неплохо. Коко высоко оценила старания примы и даже сухо похлопала. Экзамен сдан.

Костюм из белого шелка, подаренный Шанель Майе Плисецкой. 1961 г. Ныне в собрании Александра Васильева.

Фотография Ольги Хорошиловой

Дефиле кончилось. Довольная Шанель скомандовала перерыв и велела Лифарю и Плисецкой следовать за ней на третий этаж, где находились ее личные покои, в которых она принимала только близких.

Было торжественно тихо. Паркет приятно поскрипывал под ковром. Сквозь занавешенные окна пробивались лучи парижского осеннего солнца, и ожившие от их прикосновения золотые пылинки тихонько танцевали менуэт в такт глухим ударам ворчливых часов. Этот танец казался шутливым пересказом только что увиденного дефиле.

Осипшие часы едва поспевали за скороговоркой хозяйки. Она сыпала сухими горошинами слов, которые разлетались по напряженно-тихому кабинету: казалось, он тоже побаивается Мадемуазель. Она глухо и скоро объясняла свой мир, и от каждого слова, будто по команде, вспыхивали дивные предметики, его населявшие.

Китайские шелковые ширмы в золотых журавлях, танцующих у изум­рудных скал, черно-красные лаковые столики династии Минь, благороднейшие истово-бирюзовые вазы эпохи Цин, панели с парящими летучими мышами — японскими веерами разных форм и оттенков, резная шкатулка с забавной ручкой Дюймовочки, безумные резные итальянские рамы с капризными амурами, запутавшимися в театральном занавесе, услужливые арапчата в костюмчиках эпохи Веронезе, маски греческие и маски венецианские, лошадки, верблюды, птичка в клетке на старинной Библии, бесконечная пестро-золотая лента книжных корешков, опоясывающая все комнаты, весь этот старинный, наивный, уставший мир, который так удачно рифмовался с антикварной сусальной парижской осенью, шелестевшей за окнами особняка.

Шанель зычно скомандовала, и появились, буквально из ниоткуда, миловидный юноша и хрупкая девушка, вынесли шкатулки и открывали их одну за другой в хорошо заученном порядке. Мадемуазель показывала свои сокровища: камеи, ожерелья, перстни, шатлены, сотуары, броши. Предъявила, между прочим, браслет с изумрудами, назвав его подарком от великого князя Дмитрия Павловича, с которым у нее был роман, слишком громкий для настоящего.

Потом расположились на широком диване, обитом бежевой замшей. На столике чудесным образом возникли закуски и бутылка водки. Сергей Михайлович знал слабость Мадемуазель к обжигающему русскому напитку. Надо сказать, Шанель не только любила водку, но и умела ее пить — научилась этому в привольные двадцатые у великосветских эмигрантов.

Сначала все было тихо и чинно: Шанель сыпала словами под гомон часов, Лифарь отвечал «да, да, да» и чокался с ней по-русски. Плисецкая улыбалась, внимательно рассматривала интерьер и примеряла его к черно-белой Коко. Закуски и волшебный напиток быстро развязали язык. Лифарь вспоминал Дягилева, Стравинского, балет, все то, что так любила гостеприимная хозяйка. А Шанель под его сладкое воркование возвращалась в свою давно ушедшую молодость, бесцеремонно разглядывала Плисецкую, пыталась шутить, смешно надувала шагреневые щечки и корчила рожицы. А во время позирования для памятного снимка даже ухватила приму за грудь, совсем по-дружески. В общем, вечер удался.