Мода как культурный перевод. Знаки, образы, нарративы

Образ киборга, в 1980‑х годах наряду с литературой и кино проникший в теоретические работы, демонстрировал взаимодействие органического и неорганического внутри тела и на его поверхности, начиная с энергии, вырабатываемой «машиной» и тщательно поглощаемой жизнью, контактных линз и заканчивая ортопедическими протезами, искусственными органами и персональными компьютерами (ПК). По словам американской исследовательницы Донны Харауэй, писавшей о киборгах в 1990‑х годах, киборг – одновременно персонаж научной фантастики, постмодернистская метафора и вполне реалистичная для нашей эпохи фигура. При таком раскладе все мы химеры – теоретические и фактические гибриды машины и организма (Haraway 1991: 150). Харауэй рассматривала киборга как тело, порожденное материалистической социальной реальностью нашей эпохи, и вместе с тем вызов этой реальности, существующему распределению работы, гендерному дуализму и этноцентризму. Идея киборга заключалась в попытке воплотить в реальность грезы научной фантастики. Она строилась на том, чтобы почти до бесконечности укрепить функции тела и на биологическом уровне обрести вторую натуру – или псевдонатуру – машины. Кроме того, образ киборга надлежало рассматривать и как гротескный, то есть как семиотическую фигуру, ключевые характеристики которой – усыхание тела и его отверстий, семантическое снижение и инверсии, а также телесная метастабильность, обманывающая восприятие и мышление (Calefato 2004: 61).

Сегодня от идеи киборга, построенной на измененном восприятии тела и пространства, следует отказаться как от устаревшего и «невнятного» теоретического инструмента. Существуют другие, более сложные технологические сценарии преобразования тела.

Отношения тела с технологическими и коммуникативными устройствами, которые мы используем и носим, как правило, прекрасно встраиваются в наши позы и «естественные» движения, укрепляясь с каждым новым поколением. Среди пространственных категорий, определяющих форму тела и позволяющих ему осмыслять себя и создавать свой образ в культурной перспективе (высокий/низкий, правый/левый, плоский/глубокий, близкий/далекий), новые технологии коммуникации прежде всего поставили под вопрос оппозицию «близкий/далекий». Они отменили расстояния и сделали возможным всеобщее сближение посредством знаков. Такое сращение пространственных и телесных категорий непосредственно связано и с темпоральностью. Скажем, сокращение расстояний, обусловленное электронной почтой, мобильными телефонами, онлайн-чатами и видеоконференциями, дает возможность общаться в режиме реального времени, что влияет и на качество сообщения. Если о сближении тел можно говорить лишь метафорически или виртуально, то о скорости – в самом буквальном смысле. Поэтому взаимодействие с пространством – важный телесный рубеж, если учитывать его связи с новыми технологиями коммуникации и формами, за счет которых эти технологии буквально наслаиваются на наше тело. Технологии позволяют нам «носить» коммуникацию – это не просто материя, покрывающая и согревающая тело, но также знаки, биты и атомы (Negroponte 1995).

Рей Чоу во многих эссе размышляет об этой трансформации понятий пространства и времени по отношению к нашему телу. В рамках постколониальных исследований технологическая перспектива обретает глобальные масштабы, а в ее центре оказываются миграционные процессы нашей эпохи. Чоу пишет:

Прямым следствием этой погони за скоростью, определяющей жизнь по всему миру, стало появление мигранта – невольного вечного пассажира, зависшего между культурами, чье единственное «состояние» – бездомность (Chow 1993: 179).

Сейчас, как отмечает Чоу, ирония медиакультуры заключается в «электронификации» самого положения мигранта, позволяющей «заполучить больше рабочей силы для ускорения процесса» (Ibid.), причем даже без необходимости пересекать границы. Так работают, например, кол-центры, удаленные сотрудники, международные интернет-компании. В таких обстоятельствах тело и знак постоянно обмениваются функциями в глобальном медийном потоке. Снова процитирую Чоу:

Какое-то время части тела работника, возможно, и пребывают на прежнем месте – как отходы, забытые на «родине», когда оттуда выкачали всю необходимую рабочую силу, скормив ее глобальной медиамашине. Эти брошенные материальные остатки будут последним осязаемым, хотя и недолговечным, свидетельством нашей жестокости и саморазрушения (Ibid.: 180).