Модэ

Велико было войско, потемнело кругом от лошадиных спин. А еще кроме всадников были другие, пешие, они шли на своих двоих или сидели в обозах, свесив ноги в простых стоптанных поршнях — это были бедняки из разоренных кочевий, у которых не осталось за душой ничего. Они не пели и не переговаривались между собой. Взгляды их были пусты, а лица, кажется, высохли совсем, до костей черепа, и кожа была вроде тонкой грязевой корки на этих костях. Но и эти люди поднялись над землей как ковыль, взяли в руки дубины и луки, и, собрав все свое жизненное тепло, все что осталось, пошли вместе со всеми.

Время шло, появилась и исчезла под ногами лошадей грязная желтая речка, затем земля сделалась каменистой, твердой. Поднялось над равниной солнце, согрело людей. Мужики скинули заячьи шубы, а кожа их лоснилась теплым, желтым маслом. День наступал весенний, странный — горячее солнце стояло в холодном воздухе, мерно, широко ходили ястребы в пустом небе, потемневшем от земной испарины.

Протяжен был путь, протяжен, как и степная песня, Ашпокай томился, свесив с Дива ноги и руки, и дремал. Вот день прошел и наступила темнота. А затем снова утро. Войско растянулось так, что и ближние сотни превратились в полоски синего тумана где-то далеко. Прошел второй день, и было пыльно, и так до вечера, жажда и голод — только солоноватые колодцы возникали впереди, и тут же проваливались под землю.

На третий день все изменилось. Небо впереди было чужое — точилось оно черными прямыми дымами, и рыскали под ним разъезды хунну. На глазах у Ашпокая один такой разъезд метнулся с холма, как перепуганная птичья стая.

— Они знают, — сказал Ашпокай высохшим голосом.

Михра молча посмотрел на него сквозь прямые прорези маски. Такой был взгляд, что Ашпокай сразу все понял и замолчал, и на душе у него было и тоскливо и радостно, да брала за душу какая-то новая, невиданная жуть.

«Сколько людей, — думал он, глядя по сторонам. — И все идут на большое, и страшное дело. Неужели все полягут?». «Да нет же, — сразу успокаивал себя он. — Быть не может, чтобы столько людей разом…».

И тут вдруг зашумело впереди, смешалось. Темное большое войско разбежалось во все стороны черными ручьями, пыль поднялась, рявкнул рог, застучали барабаны, чье-то красное лицо со встопорщенной бородой мелькнуло по правую руку от Ашпокая.

Ашпокай огляделся растерянно. Михра пропал — он рванулся вперед среди первых в этот пыльный гам и метался сейчас одной из теней, и ничего уже невозможно было понять.

А было вот что: перед войском юэчжи выскочил большой отряд врага, сыпанул железными стрелами и метнулся в сторону. На хунну были медные колпаки с красными конскими хвостами и бурые плащи. Первые сотни тут же рассыпались, погнались за ними, но тут же хунну появились и справа и слева, и сотни эти были отрезаны.

Вдруг все войска оказались не там где им надо быть, и не тогда, когда надо быть — паралат со страшными своими всадниками оказался вдруг посреди пустого места, а пастухов со всех сторон стиснули тяжелые хуннские батыры, только и слышно было, как трещат мужицкие ребра.

— Выручай, отец! Тяжело! — кричал воевода, захлебываясь кровью, но паралат не мог слышать его.

Юэчжи были биты сразу, беспощадно. И не стало вдруг ни своих ни чужих, а разметалась только над равниной пыль и покатилась по земле черная, плотная волна.

Уши закладывало от свиста и конского ржания. Ашпокай натянул поплотнее войлочный колпак, огляделся. «Впереди охота. Страшная, степная» — пронеслось у него почему-то в голове. Он не видел брата, — исчез брат в пыльном и шумном деле. «Брат охотится», — подумал Ашпокай, на скаку натягивая на лук тетиву.

Михра охотился. На поясе, на куске бечевы у него был обломок стрелы с железным наконечником. Черная птица с желтоватой мерзостью на крыльях. Михра мчался в грохочущей темноте. Он искал.

Судьба и боги свели его с врагом — перед ним вырос батыр, похожий на канюка-курганника с черными крыльями и красной грудью. В колчане у Михры не осталось ни одной стрелы, колчан батыра был пуст тоже. У Михры был чекан с медным грифоньим клювом, у врага — широкий клинок, — железный, разбойничий.

За спиной батыра метались всадники — не меньше дюжины, и один молодой, одетый в красивый панцирь, увидев Михру засвистел, засмеялся.

— Кермес! Кермес! — и значило это на его наречии: «Призрак! Призрак!».

Кричали всадники, и в голосах их было пополам от ярости и испуга. Черный-красный богатырь свистнул мечом, Михра ушел в сторону, разрубленный воздух обжег его левое плечо. И тут же оно отозвалось болью, недавней болью от отравленной стрелы.

— Ты!!! — голос Михры сорвался на клекот.

Богатырь-хунну был то справа, то слева. Железный клинок грозил юэчжи, — вот-вот ужалит! Но потом случилось что-то. Рахша вдруг метнулся вперед, и сами кони столкнулись, богатырь крикнул, — клюв чекана вонзился в правую его руку, и меч полетел на землю. Михра схватил его за пояс, и оторвал от коня — все смешалось — всадники и кони слились в тугую силу, небо и земля завертелись вокруг, и оба воина оказались на земле.