Модэ

Вот, что увидели в тот день Михра и Ашпокай. А еще Атью. Тонкий, стройный Атья на чужой кобыле, паршивой масти, а с ним — волчата, все четверо, пешие, косматые, серые от пыли.

— Всех привел? — Михра обнял серьезного, вытянутого Атью. — А где твой Тур?

— Отобрали его, — ответил Атья спокойно. — Взамен дали эту кобылку. Сказали — по богатырю и кляча. У волчат моих лошадей совсем отобрали.

— Это кто тут такие порядки навел? — нахмурился Михра.

— Кто-кто… Малай, — известно кто…

— Мала-а-ай? — протянули разом Инисмей и Соша.

И тут же Ашпокаю среди пестрых плащей, и лисьих шуб померещились обвислые усы, и обрюзгшее, рябое лицо. Померещились и тут исчезли.

— А что же Павий? — спросил Атья отчего-то тихо.

— Кончился, — вздохнул Инисмей, — нет больше Павия.

Помолчали. Атья отвернулся, размазывая по щекам черную пыль, которая вдруг стала густой, солоноватой кашицей.

— Где же вы стоите? — спросил Михра, когда горячее, комковатое, ушло из горла.

— Да тут недалеко наш костер, — махнул Атья. — Вы посмотрите — здесь мой род… все кто уцелел.

И подъехали к невысоким шатрам, поставленным полукругом. Здесь бродили стреноженные кони, крупные, белогривые — таких Ашпокай видел только раз, на речном зимовье.

Возле костра сидели мужчины — крепко сбитые, кряжистые пастухи с холмов. Пили они пьяное кислое молоко. Молодых волков пригласили сразу же, и налили по полному черпаку.

— Я теперь над нашими волчатами воевода, — говорил Атья, утирая из-под носа желтые, жирные «усы». — Ты, говорят, их с собой привел — ты с ними и управляйся.

Мальчишки тут же в пыли затеяли борьбу. Двое сцепились, словно медведи, ухватив друг друга за пояс, и вот один покрепче сделал подножку и потянул второго вправо. Второй взвизгнул, уперся жилистыми черными ногами в песок и устоял.

— Хороши у тебя войны, — усмехнулся Михра. — Жалко, придется оставить их здесь, в стойбище.

— Своё еще навоюют, — сказал Атья деловито. — Драться они горазды.

Второй мальчонка вдруг нырнул под руку первому и легко опрокинул его на землю.

— Сегодня, говорят, приедет паралат, — сказал кто-то из сидевших мужчин. — Прямо из царского куреня мчится. Как он скажет, так и будет!

— Нечего его слушать! — крикнул другой, разгоряченный аракой. — Сейчас же сниматься, да к врагу идти! Псы-то долго думать не будут.

Заспорили, закричали. Тут только Ашпокай заметил, что нет возле костра стариков, которые могли бы рассудить спор. Все мужчины были молоды и злы, как быки.

Ашпокай спросил Атью, отчего так, и тот рассказал, что хунну гнали их, пока все старики не истомились и не слегли в землю. Остались только молодые, те, что не знают толком, как быть.

— Они все время ругаются, — рассказывал Атья с горечью, — и дерутся, бывает. Видишь, как оно — без стариков?

К вечеру появился паралат — на коне лучшей породы, одетый в медную чешую, с четырехзубой булавой в руке, выехал он перед войском, перед бивереспами. Воины встали перед ним, и Михра стоял среди них, и Ашпокай был по правую руку от Михры, и видел и слышал все.

— Отчего без моего спросу! — спросил паралат сурово. — Отчего бивереспы без моего ведома собирают войско?

Рядом с ним тут же замелькали обвислые усы, и рябое лицо — Малай на рыжей кобыле, заплясал возле старшого брата, поигрывая конской плетью.

— Терпеть больше не можем, отец! — сказал один из князей, как Михра одетый в белую маску. — Войны просит наша земля! Жены наши истомились, у кобылиц пропало молоко! Должно быть войне, или переведется наш род на этой земле! Модэ выехал нам навстречу. И он хочет войны!

— Правду говорит ваш бивересп? — крикнул паралат воинам.

— Правду, отец! — гаркнули многие всадники.

— Стало войне быть! — сказал паралат, и тут же со всех сторон грянул радостный рев, и воздух самый накалился, и радостно стало и страшно, и невозможно дышать, от горячего этого слова «война!».

Они не сразу пошли в поход. Еще подтягивались воины с дальних рубежей. Каждый витязь приводил с собой семерых пастухов, и войско день ото дня росло. Так прошла неделя, за ней — другая. Умерло несколько стариков, их предали огню, по старинному обычаю набега. Откуда-то взялось множество пришлого люда — как вороны на мертвую тушу, слетелись со всех концов разбойники, купцы, бродячие чародеи. Однажды Ашпокаю даже померещилось в толпе всадников лицо бактрийца, но юноша не был уверен, что это именно он. В войске затянулась беспокойная, склочная жизнь, с босоногими детьми, растрепанными женами, разбросанными по земле объедками.

Но вот в одно утро заскрипели тележные колеса, жалуясь на бесприютную степную жизнь. Войско курилось горячей, кислой испариной: серые кубы валили из конских пастей, из-под надвинутых угрюмо башлыков. Там и тут завизжали пастушьи дудки, где-то ухнули барабаны и потянулась над равниной протяжная песня.

О чем пелось в ней? О пересохших колодцах и пустых осклизлых берегах равнинных рек о лугах, задушенных солью, и сухом пыльном ветре. О родном пелось в той песне, о милом дикой степняцкой душе.