Модельер

Сав смотрит на друга с восторгом. Он ещё не знаком с разработанной Владом для общения со сверстниками и с треском провалившейся в прокате системой копирования интонаций и манеры общения.

На протяжении всего вечера он исчезает, появляется, оставляя на стенках стакана стекающую на его дно слюну, вновь исчезает. За столик несколько раз подсаживались посторонние люди, какие-то парочки, пили их с Савом коктейли, оставляли свои. Одна девушка даже, обнимая своего кавалера и радостно хохоча, поцеловала в губа Влада, и он долго ещё ощущал химический привкус клубничной помады.

— Тебе нравится контингент? — спросил Сав в один из своих визитов к столу, поднял палец: — А-а! Подумай хорошенько. Это твои поклонники, те, кто будут не сегодня-завтра с восторгом повторять твоё имя. Те, для кого ты работаешь.

Зарубин прав. Говорить, что ты работаешь для себя — чистейшей воды лицемерие. Зачем в конце концов сдался этот блеск ножниц, это чувство, когда хочется со злости укусить собственную руку, которая не хочет выдавать в эфир что-то путное, а транслирует невразумительные помехи, которые если кто и услышит, то только изумлённо покачает головой.

Говорят, каждый честолюбивый человек приходит к желанию изменить мир. Или желание изменить мир высматривает на улице честолюбивых людей, следует за ними до ближайшего переулка, и… наносит от имени этого самого мира удар в самое темечко. С таким расчётом, чтобы человек, поднявшись со снега или с асфальта, потирая макушку, сказал себе «даа… этот мир надо менять».

Рустам бы, наверное, вспомнил сейчас Гумилёва с его пассионарностью. Владу нечего было вспоминать, он лишь подумал, как веселье здесь непохоже на благодушие в африканской стране. Где-то там умирают люди, болезни едят их изнутри, бедность обгладывает снаружи: они знают, что скончаются либо от этих болезней, либо от бедности, либо — если повезёт — прямо посередине. Здесь никто не болеет и не умирает… во всяком случае, прямо на глазах. Умирает само веселье, в самом тёмном часу ночи ближе к утру начинает всё чаще хлопать дверь там, наверху, и охранник проходит между столиками, всё с тем же хитроватым прищуром высматривая пьяных.

Музыка меняется — от битов, которые подбрасывают тебя на стуле и заставляют чуть ли не на этом самом стуле прыгать на танцпол, к протяжному, надрывному блюзу, когда шторм в зале утихает и становится возможным расслышать звон ложечек, колец, печаток о стаканы. Блюз для того, чтобы дополнить туман в пространстве между потолком и полом клубами из собственных лёгких, чтобы под смех друзей вскарабкаться на стол и при помощи трубки кальяна попытаться изобразить трудягу-саксофониста. В тёмном углу недалеко от Влада за столиком что-то творилось — там царила нездоровая, осторожная кутерьма, а люди, которые от этой кутерьмы, как будто бы, уже устали, развалились на стульях, свесив руки, и, кажется, стоит поднять им за подбородок голову, как она тут же снова опустится на грудь. Они напоминали Владу разложенных на блюде варёных рыб. Несколько сдвинутых вместе столов вносили самый значительный вклад в атмосферу — там больше всего курили, смеялись и выбросы эмоций были такие мощные, что их, казалось, можно увидеть синими молниями на тёмно-красном фоне, просто сощурив глаза. В перерывах между композициями слышно, как стучат фишки для покера, громкими шлепками выкладываются на стол карты и кто-то громко, грязно ругается. Сцена пустует, кутаясь в бордовые драпировки, но на шест для стриптиза не один и не два раза за вечер пыталась вскарабкаться какая-нибудь деваха, чтобы под дружное улулюканье оттуда свалиться.

Сав вовсю получает удовольствие. Он набрал себе столько девчонок, на сколько, наверное, могло распространяться его поистине безграничное внимание. Если чтобы измерить волю к жизни Зарубина, ранее у Влада просто не было никаких шкал и градаций — он просто знал, что она намного превосходит его собственную, — то теперь единицы измерения появились. Пять девушек… воля к жизни Савелия может распространяться одновременно на пятерых девушек и одного Влада.

Савелий попытался было депортировать одну из спутниц на территорию друга, но его природный магнетизм был настолько силён, что мадам вернулась, стоило Савелию только качнуться в сторону стола.

— Прости, — сказал он потом.

— Да ничего, — ответил Влад.

— Она называла тебя «тем мрачным типом». Я пытался объяснить, что ты великий модельер, но кажется, она не поверила.

Здесь все хотели жить быстро. Прожить жизнь мгновенно и умереть, свалившись в чьи-нибудь объятья, или остановить текущее мгновение, Влад так и не разобрался. Главное — скорость.

— Ещё она сказала, что ты как старый дед, — шёпотом поведал Савелий, когда они в четвёртом часу ночи выбрались наружу и неожиданно холодный воздух обжёг щёки. Влад кутался в добытую ему Юлей в каком-то магазине куртку и думал, что вот ещё одно доказательство тому, что работает он не для себя — для себя бы он давно уже сшил какой-нибудь тёплый удобный жилет.