Модельер

Влад скосил глаза на друга: тот явно был слегка неадекватен. Интересно, что почти любой нормальный европеец, американец, и даже русский — в общем, любой, кто привык приплюсовывать к цивилизованному обществу себя — посчитает неадекватным образ жизни любого африканца. А сам считает совершенно нормальным выходить из помещения вот в таком состоянии. Будто бы всю беспечность и эйфорию, долженствующую поступать в кровь регулярно и бесперебойно, они выпивают залпами за один вечер пару раз в месяц, а потом бредут прочь, не бредут, а катятся, как пустые пивные банки, подпрыгивая на кочках и падая в ямы.

Влад задумался, не изложить ли Савелию свою мысль, но в конце концов решил, что он не способен сейчас должным образом её воспринять. Вместо этого спросил:

— Как это?

— Она говорит, люди, которые не умеют отрываться — старики, — радостно выложил Зарубин.

Они не стали вызывать такси, а поплелись вдоль трамвайных путей, замирая на мгновение под редкими горящими окнами и огибая с двух сторон фонари. Ветер катил откуда-то большие и маленькие куски пенопласта — выглядели они почти как снег. Гудели провода и мерещилось, будто тучи над ними носятся со скоростью ласточек. Город был печальным и одиноким в своей весенней меланхолии, казался большой и пыльной книжкой с объёмными домами, которые встают на каждом новом развороте, с шоссе, трамвайной линий и фонарями, и историей о двух мужчинах, что бредут сквозь них.

— А откуда она знает, что я не умею отрываться? Может, у меня просто болел живот.

Влад зажмурился и попытался выковырять из левого уха звон. Какой-то неугомонный диджей до сих пор крутил там свои пластинки.

— Ну… — промямлил растерянно Сав.

— Ты ей что-то про меня наплёл?

— Не наплёл, а рассказал. Про то, как ты жил в подвале и смотрел по ящику моду, про то, как работал в двух мастерских, и всякое… Точнее, сначала я рассказывал, вроде как, про «одного моего друга», но потом, кажется, стал тыкать в твою сторону пальцем. Что вытянуть тебя гулять было так же трудно, как вытянуть из дома Страшилу Рэдли из той книжки Ли Харпер. Впрочем, эта мадама вряд ли её читала — она всё время так неестественно ржала… Я не успел ей рассказать, как ты свалил в Африку, — уныло покаялся Савелий. — Вот это действительно хардкор! А клубы, алкоголь… всё это ерунда.

— Ты тоже считаешь, что я не умею развлекаться?

— Ну да… нет… — Савелий отодвинул на затылок шапку и сделал попытку отжать от пота волосы. — Не спрашивай у меня такое! Я не знаю. Я же сказал, что когда ты собрался в Африку, я стал считать, что ты самый клёвый сукин сын на всём белом свете.

— На самом деле, мне понравилось, — сказал Влад.

Савелий засмеялся.

— Но ты даже не оторвал жопу от стула…

— Я глазел по сторонам. Знаешь, если бы я писал книги, я бы пришёл домой и тут же записал всё, что увидел, в свою тетрадку, или где там пишут писатели.

— Там записывать особо нечего, — сказал Савелий. — Ничего особенного не происходило. Даже охрана никого не била. Знаешь, однажды, довольно давно, я пришёл туда и очутился как будто в вестерне, когда герой заходит в салун. Летают стулья, а столы как большие летающие тарелки. Диджей сбежал, бармен отбивается от кого-то муляжом винтовки. Я вернулся к гардеробу и спросил: почему меня не предупредили? Знаешь, что мне ответил этот повёрнутый на компьютерных играх укурыш? Что я бы всё равно туда попёрся, а без верхней одежды у меня было больше шансов увернуться от какой-нибудь пивной кружки. Ловкость, видите ли, повышается!

Влад не слушал. Он думал, что у него всё ещё есть право называть себя исследователем, и впечатления, которые распаковывают вещи и занимают койку сейчас в голове, в скором времени прольются в том или ином творческом порыве.

На всё, что мы делаем в жизни, затрачивается определённое количество внутренней энергии. Влад не представлял, как можно её назвать: он нарисовал бы её, как заполненную какой-то субстанцией склянку. А если б дали цветные карандаши, то закрасил бы голубым. Чем больше эмоций требуется затратить, чтобы совершить действие, тем сильнее пустеет склянка: вот почему Сав такой опустошённый, а он, Влад, предпочитает во время погружения в работу одиночество и затворничество.

Они дошли до перекрёстка, где одна трамвайная ветка пересекала другую. Сав посмотрел направо, налево, как будто забыл дорогу, и спросил:

— Ну как? Что ты скажешь, подходят твои костюмы нашей молодёжи, или нет?

Со стороны Невы донёсся пароходный гудок: электрическое пламя мостов, должно быть, вовсю пламенеет над их металлическими свечками. Здесь же по-прежнему темно и тихо. Васильевский как щенок, что с наступлением ночи забивается к себе в будку, и молча смотрит наружу, маслянисто поблёскивающими глазами: кто там приходит по ночам к хозяйскому дому? Хорьки? Лисицы? Это они стучат своими коготками по жестяным крышам, а в тёмном сквере заняли все лавки, свернувшись там калачами?