Модификации романной формы в прозе Запада второй половины ХХ столетия

Несмотря на удивительную монолитность, метафора «ста лет одиночества» являет собою художественное «единство противоположностей»; это, можно сказать, третий структурный уровень метафоры, романно и эпически разворачивающейся в картину. Ее форму, вмещающую легендарный и исторический временные срезы, жизнеподобную изобразительность, гротеск, фантастическое и мифологическое, амбивалентный смех, карнавальную издевку и трагическое, можно назвать, используя точное изречение В.Б. Земскова, «диалектической противоборствующей гармонией»[263].

Подобно тому как «реальное представление» о романе «Сто лет одиночества» может дать только его восприятие как книги, начисто лишенной серьезности[264], так же очевидно, что в этом произведении органична та «мифотворческая основа» мировидения, которую каждый латиноамериканский художник, утверждает И.А. Тертерян, заново переживает и заново познает в изображаемом им мире[265].

Миф — плоть от плоти «Ста лет одиночества» — сращен с метафорой, но на том уровне художественного сознания ХХ столетия, которое М.Н. Эпштейн определяет как метафоризацию мифа. Основываясь на разработанной О.М. Фрейденберг теории «образа» и «понятия», М.Н. Эпштейн оправданно утверждает: «…миф, превращаясь в метафору, теряет безусловную связь своих составляющих. Его прямое значение, все больше довлея себе, перерастает в констатацию факта; переносное — в формулировку понятия; сама связь двух значений, все более условная, игровая, приобретает свойство сравнения, тропа, иносказания»[266]. Но говоря о мифе как метафоре в произведении Гарсиа Маркеса, необходимо сознавать его латиноамериканскую специфичность. «Латиноамериканский писатель, — пишет И.А. Тертерян, — находится на особой точке зрения: он созерцает мифологичность вне и внутри себя. Он уже в полной мере обладает способностью смотреть на среду, наделенную мифотворческим сознанием, и на само это созерцание со стороны, расчленять, анализировать и воссоздавать его, но он ощущает его и в себе как нечто неотчуждаемое, интимное, как основу его приятия и неприятия, восхищения и отвращения»[267].

И одновременно необходимо чувствовать особую латиноамериканскую мифологичность, которую А.Ф. Кофман выявляет в ее сравнении с европейской: «Мифосистемы европейских литератур составляют базис художественного мышления; они — суть данность и заданность, как почва, на которой выросло древо той или иной культуры. Мифосистема латиноамериканской литературы — это не столько данность, сколько результат формирования своего художественного языка. Иначе говоря, — это процесс роста древа культуры, которое само создает почву для своего взрастания»[268].

Элементарная номинация мифологем и свойств мифопоэтической модели мира, явных в произведении Гарсиа Маркеса, оправдывает суждение В.Б. Земскова об этой книге как о «своего рода азбуке романа-мифа, энциклопедии, собравшей всю сумму фрейдистских и мифологических клише западной художественно-философской традиции XX века»[269]. Инцестуальные мотивы; отпрыск с поросячьим хвостом — «мифологическое чудовище» (438); мифопоэтическая вневременность и цикличность; «библейский ураган» и не менее аллюзионно-библейский ливень; генетически мифологично и объяснение трагедий Буэндиа роковой предопределенностью. И конечно, весома архетипическая основа образов героев и персонажей: старший сын Буэндиа Хосе Аркадио — вечный тип блудного сына; Ремедиос Прекрасная — воплощение неземной женской красоты, как Елена Спартанская. А глава рода Хосе Аркадио Буэндиа, живущий одиссеевской жаждой познания мира, не случайно доживает свой век, привязанный к гигантскому каштану, ассоциирующемуся и с Древом познания, и с Мировым древом. Мифологическое в своей разноликости, действительно, складывается в романе Гарсиа Маркеса в «мифоструктуру»[270], но в ее метафорированном виде. Причем и миф и метафора единоприродны в их многосоставности, поскольку «латиноамериканская мифосистема», как и метафора «Ста лет одиночества», «синтетична»: «сформирована из самых различных источников и напластований»[271]. Синтезируемые в художественном пространстве романа, миф и метафора достигают эффекта образной новизны у Гарсиа Маркеса благодаря травестии[272], которая в равной мере и способ взаимосвязи мифа и метафоры в образе, и одно из свойств мифо-метафорической формы «Ста лет одиночества».