Модные магазины и модистки Москвы первой половины XIX столетия

Федосья Сергеевна бывает приглашена на богатую свадьбу, то и она выбирает чепцы у мадам Лебур или Матиас, примеривает их, глядится в зеркало, и, наморщившись, говорит: все это как-то не к лицу! А ловкие модистки-прислужницы лукаво на нее поглядывают и уверяют, что чепец очень к ней идет. Хотя Федосья Сергеевна и уверена в противном, однако покупает щегольский головной убор, платит шестьдесят или семьдесят рублей, и… отдает на переделку русской мастерице! Та умеет приладить модный чепец к немодной физиономии Федосьи Сергеевны: таких искусниц много в Москве. И какие мастерицы!»³²⁷

Таким образом, вероятно, жены ремесленников и представители других непривилегированных слоев городского населения делали разовые приобретения во французских магазинах. Те, у кого имелись достаточные средства, становились обладательницами модной новинки. Но чтобы чувствовать себя комфортно и уверенно в такой вещице, одних накопленных средств уже недостаточно. Тут важны понимание фасона и привычка носить подобные изделия.

Обыкновенно же «все московское среднее сословие, начиная от небогатой чиновницы и жены лавочника (увы! ныне и лавочницы уже носят шляпки) до супруги священника и барыни среднего состояния» устремлялось в лавки Гостиного двора, «Магазин русских изделий» и Голицынскую галерею³²⁸.

Возникает вопрос: во всяком ли магазине обслужили бы Федосью Сергеевну? Как мы увидим ниже в случае с известнейшей фирмой Сихлера, хозяева могли и выставить посетительницу из своего заведения, если им показалось, что она недостаточно родовита. Тем не менее торговцев, вероятно, больше интересовала прибыль, нежели сословное происхождение покупателей. Кроме того, сами торговцы и их дети порой сталкивались с высокомерием дворян, пример тому – история, случившаяся с сыном цветочницы де-Ладвезом.

«Де-Ладевез, сын француженки, имевшей в Москве большую цветочную мастерскую, хотя и не был аристократом, однако, получил прекрасное образование и кончил Московский университет. Женился он на девушке, кончившей гимназию, дочери театрального капельдинера.

На другой день после свадьбы молодые ездили с визитами. На их несчастье одни из знакомых их жили в доме одного из товарищей председателя московского Окружного суда Щепкина.

Когда карета де-Ладевеза подъехала к дому Щепкина, кучер домовладельца подал лошадь хозяину и стал так, что загородил экипажем ворота, не давая карете въехать во двор. Напрасно кучер кареты просил его проехать вперед и дать возможность въехать во двор, – он упрямо не двигался с места. Раздраженный этим де-Ладевез вышел из кареты и потребовал, чтобы он посторонился; кучер ответил ему дерзостью и вспыливший де-Ладевез его ударил.

Вот за это-то де-Ладевез и был привлечен к уголовной ответственности. По просьбе товарища председателя Щепкина частным обвинителем от лица кучера и выступил князь Урусов.

Де-Ладевез, сознавая всю неприглядность своего поступка, не только соглашался извиниться перед обиженным им кучером, но готов был ему еще и заплатить за обиду, сколько тот попросит. Конечно, кучер с радостью бы на это согласился, но об этом и слышать не хотели ни Щепкин, ни кн. Урусов, и кучеру поневоле пришлось им подчиниться.

Человеческое достоинство кучера было поругано де-Ладевезом, – разве же можно было упустить случай горячо поратовать на эту тему? Конечно, кн. Урусовым была приготовлена и блестяще произнесена горячая, громоподобная речь.

И защитнику де-Ладевеза уже не приходилось ее опровергать: насилие было учинено и искупить этот грех только и можно было покаянием. Прося съезд о снисхождении к вспылившему молодому человеку, защитник обратил внимание судей на то, что должна будет переживать молодая женщина, когда ея муж почти вслед за свадьбой попадет в тюрьму.

И вот, когда кн. Урусов стал возражать на эту защиту, в душе его проснулся барич, и он обратился к судьям с такими словами: «Что касается до того, гг. судьи, что будет переживать эта молодая женщина, когда ея муж попадет в тюрьму, то не надо забывать, из какой среды вышли эти люди: ведь сам де-Ладе-вез – сын цветочницы, а его жена только дочь капельдинера».

Негодующие возгласы публики заставили его смолкнуть. Он обернулся и вместо обычнаго восхищения увидал враждебные лица. Принципы равенства и братства в те времена стояли на такой высоте, что неуважение к ним считалось смертным грехом и не прощалось даже и любимцам публики. <…> И только благодаря этому промаху дело его было проиграно, и де-Ладевез отделался денежным штрафом»³²⁹.