Я молчала, не было сил пошевелить губами. Запахло резче — он поводил чем-то перед самым моим носом, но я видела лишь мелькание шестипалой руки. Хотелось отвернуться от этого зловония, я напряглась, дернулась, но тело мне по-прежнему не подчинялось. Внутри похолодело. Я так надеялась, что эта стерва вышла из меня вместе с тем раскаленным плевком… Но я должна была избавиться от этой вони:
— Убери руки, Таби-Мар!
Тот вздрогнул всем телом, отстранился. Лишь спустя несколько тягучих нереальных секунд я осознала, что мои губы произнесли не мои слова. Я моргнула несколько раз, будто отгоняла морок. Послышалось. Может, я не осознала, как повторила за этой стервой. Я уже привыкла за ней повторять.
Но я не услышала своего голоса. Он разлился где-то внутри, но чуть иначе, чем я слышу собственные мысли. Будто кричали в пустой колодец или большой гулкий чан. Нет! Нет! Нет! Я не могла покачать головой, не могла сжать кулаки. Я ничего не могла. Лишь смотрела перед собой и часто моргала. Замерла, удостоверяясь, что хотя бы эту малость все еще делаю я. Я… но надолго ли?
Проклятая сука отняла у меня все. Кажется, она поняла, что произошло:
— Таби-Мар, выйди вон. Оставь меня одну.
— Как прикажете, благородная госпожа. Но я должен удостовериться…
— … пошел вон!
Медик поспешно собрал свое барахло, судя по звукам, со столика за моей спиной. Направился к двери, но Этери остановила его:
— Постой.
— Как прикажете, благородная госпожа.
— Не говори моему отцу, что я очнулась. Хочу побыть одна.
Судя по шороху ткани, Таби-Мар поклонился:
— Как прикажете, госпожа.
Кажется, у него не было для этой стервы другого ответа. Похоже, он боялся ее не меньше, чем своего архона.
Я услышала, как закрылась дверь. И повисла мертвая тишина, пропахшая медикаментами. Этери лежала в перинах, не шелохнувшись, и молчала. И я «молчала». Наконец, она не выдержала:
— Истерики не будет? Слез?
— Надо же… Неужели ты умнее, чем я о тебе думала?
Я мысленно пожала плечами:
«Откуда мне знать, что ты думала обо мне?»
Она лишь хмыкнула. Провела ладонью по боку, и я почувствовала под пальцами что-то вроде плотного пластыря. Отголоски тупой боли расползались по всему телу, но это было терпимо.
— Что? — она едва заметно повернула голову — хоть какое-то движение.
Она снова хмыкнула:
— Не переживай. Стоит как следует прогнать энергии, и это тело станет чем-то большим. Если мне так уж не понравится, я уговорю отца найти более достойное тело. Даже если закон запрещает использовать тело виссарата, я уговорю его преступить его. Если не выйдет — преступлю сама.
— Не твое дело.
Действительно, не мое. И мне, действительно, плевать. Но я была в том странном состоянии, когда реальность не ощущается. Мне казалось, в таком положении я должна беспрерывно рыдать, убиваться. Но меня охватывало какое-то удивительное равнодушие. Лишь один вопрос вызывал любопытство:
Надо же, стерва снизошла.
— Его еще называют ядом справедливости. Большая редкость.
— На коже выступают характерные знаки в зависимости от того, как он был принят. Если чужой рукой — черные. Это скажет об убийстве во имя отмщения. А если голубые, как вены, — это значит, принявший яд сделал это добровольно и своей рукой. Наши законы уважают и принимают эту волю. В этом случае не ищут убийцу. И не обвиняют, даже если он известен. Даже мой отец не исключение.
Этери пожала плечами:
— Это старый закон. Законы не обсуждают.
Я усмехнулась про себя: кажется, законы чтятся лишь тогда, когда это выгодно.
— Разве это не очевидно?
Этери сжала кулаки, комкая одеяло:
— Ты никак не можешь понять, что не имеет смысла выгораживать предателя?
Она знакомо фыркнула: