Мое побережье (СИ)

Сколько их было у него? Не так много, на самом деле. Но ни перед кем он не желал опозориться так отчаянно, и ни с кем не ехала крыша настолько, что все в конечном итоге полетело псу под хвост.

Ее слезы душили. Разрывали на желание разбиться головой о стену и желание оказаться глубоко в ней, точно полоумному, не думая.

Сжимать выпирающие ребра. И в голове — ни одной адекватной мысли.

В какой заднице исчезли все его умения и навыки, в которых он всегда был уверен?

Хотелось лишь провалиться сквозь землю.

По возможности — не смотреть ей в глаза, протягивая проклятый желтый сарафан. Худые руки стыдливо прижимали к обнаженной груди клочок ткани. Взгляд не сразу уцепился за размазавшуюся по бедру кровь.

Точно морской бой.

Ранил.

И тот, последний вечер: стоны, шепот, рваные всхлипы. Никогда — Тони мог поклясться — никогда в своей чертовой жизни он не слышал таких идеальных звуков. Ее тонкие руки зарывались в его волосы, прижимая к себе, а припухшие губы шептали какую-то горячую чушь, сводя с ума.

Выгибается, широко раскрывает свой потрясающий маленький рот, о чем-то его просит и вытягивается вдоль кровати, открывая обзор на безостановочно движущееся, упругое горло под тонкой кожей шеи. Натянутая, как струна. Бессильно цепляется за подвернувшиеся края подушки и тихо стонет — так, что звук физически бьет по мозгам, и Тони чувствует, как сильно напрягаются тугие стенки под подушечками пальцев.

Коленки сжимают его бока почти до боли. Пеппер подходит к этому краю молча — беззвучно задыхаясь, вздрагивая всем телом.

«Тони, — он не слышит, как губы произносят имя, но крошечного движения достаточно, чтобы смысл дошел до того, как его оглушил собственный стон, и звенящая темнота тяжелым шаром прокатилась внутри черепной коробки».

Убила.

Безумным движением в нее — узкую, тугую, отчаянно мычащую в сминающий поцелуй. И Тони, кажется, лишился рассудка, чувствуя, как сокращаются мышцы вокруг него.

А потом — смотрит ему в глаза.

Такая красивая.

И его больше нет.

Убила — выкидывающим за черту шепотом-мольбой. Грохотом швабры в тренировочном зале с множеством зеркал.

Затушила, как никчемную свечку, пламя которой мешало уснуть капризной девице.

Целые ряды Поттс в отражении. Похоже на помешательство.

Стройные ноги в бежевых балетных чешках и мягкие губы, говорящие не ему: «Па де баск». Почти воздушная, в этом тонком платье с шелковой черной лентой под грудью. Двигается бесшумно. Пластично. Изящно.

Гордая до тошноты и отчаянная до дрожи.

Руки с острыми запястьями напоминают крылья.

Тони не сразу понял, что задерживает дыхание, пока оно не вырвалось из грудной клетки синхронно с лязгом поганого ведра.

Когда все это началось?

Может, еще тогда, осенью, в клубе, когда физическая дистанция впервые сократилась настолько, что защитную плотину прорвало, и ворвавшийся поток сбил его мирное жилище. Один неосторожный шаг. Секундная слабость — пропуская светло-рыжие пряди меж пальцев и скользя губами по мягкой щеке совсем иначе, чем когда он поздравлял ее на Рождество и день рождения. Близость была чем-то новым, интересным, искрилась распаляющимся азартом, щекочущим ладони, скользящие по горячим бедрам.

«Стоп, я говорю!» — он уже не слышал этот голос. И это было первым шагом к пропасти.

А, может, на том роковом зимнем балу, когда он обернулся и… пропал.

С грохотом улетел в бездну, пошел с камнем на шее ко дну. И, кажется, ему даже не хотелось ослаблять узел плотно затянутой веревки.

Ей так шло это платье.

Тонкий серебристый шелк, словно жидким веществом обтекающий ее аккуратную грудь, при виде чего дыхание на секунду сбилось. Тогда он понял: это уже был конец. В ее хрупком силуэте, напоминающем маленькую, робкую птицу.

Энтони Эдвард Старк, ты проиграл. Человек, чьим вторым именем была «Удача», просчитался будто неопытный, глупый мальчишка.

Так когда же все покатилось к чертям?

Говорят, дружба начинается с улыбки и неуверенно пророненного: «Привет, я Джинни». Наверное, нечто большее начинается с прикосновения.

Она что-то бормочет про свою голую спину и людей, и сама не понимает, что творит, позволяя Тони переплести их пальцы.

Злится. В очередной раз из-за чего-то злится, кидается жалящими фразами, и верит — так глупо верит всем его грубым словам, принимая их за чистую монету, будто в ее бесконечно умной голове нет ни одной гребаной мысли о том, какой нескрываемой фальшью они насквозь пропитаны. Что у самого на языке остается противный привкус ядовитой горечи.

Смеется. Выносит мозги своей неладной искренностью, заливистым звоном, когда игрушечный паровоз Беннера издает протяжный гудок, приветствуя всех на своем экспрессе. От нее почти больно отворачиваться — и Тони продолжает всматриваться в стройный силуэт, с любопытством склонившийся над крошечными фигурками домиков.