Мое побережье (СИ)

Проснувшись не намного раньше Старка, я обнаружила, что за ночь он успел знатно перекрутиться, вытолкать одеяло куда-то за свою спину и съежиться от холода; впрочем, именно дискомфорт от прохлады стал причиной моего раннего пробуждения. Я свернулась клубочком, пытаясь протиснуться спиной к груди Тони, между его тяжелыми руками и согнутыми в коленях ногами, однако он оказался на редкость неповоротливым. Создавалось впечатление, что я пыталась сдвинуть с мертвой точки скалу. Несильный пинок — и частично влезть в желанное пространство получается; Старк не повел и усом. Воспользовавшись его бессознательным состоянием, я потянула поперек своей талии его руку, и губы моментально расплылись в бестолковой улыбке, потому что он по инерции прижал меня к себе.

На самом деле, в вынужденной позе приятного было мало: мой бок давно затек, а сжатый мочевой пузырь очень сильно давал о себе знать, вынуждая невольно вспомнить виски, который мы пили вечером. К тому же, лежать без дела — занятие не самое веселое. Да только отодвигаться от Тони отчаянно не хотелось.

Он проснулся, когда я начала было думать, что больше терпеть мой организм не способен. Все еще пребывая в состоянии легкой дремы, перевернулся на спину и потер глаза, свободной рукой ощупывая пространство справа от себя и натыкаясь на мое бедро.

— Пеп?

— Доброе утро.

И ладонь умиротворенно оглаживает кожу.

— Доброе, — секундная заминка. — Уже утро?

За окном брезжил пасмурный рассвет. Слуха достигали удаленные крики чаек.

Он соизволил подняться с постели первым и, скользнув рассеянным взглядом по полу, подхватил ткань пальцами, да ловко влез в слегка помявшиеся брюки. Я с тяжелым вздохом покосилась в сторону платья, боясь представить, на что оно стало похоже.

Наверное, страшнее было только подходить к зеркалу и лицезреть то, что осталось от выпускной прически и макияжа.

А потом были сборы, и были молчаливые объятия, когда мы сталкивались в одном проходе. По большей части, инициируемые мною. Он не возражал.

В шестом часу утра машина отъехала от величаво возвышавшегося на небольшом холме дома с белыми окнами и уютной верандой. Я кинула прощальный взгляд на потухший уличный фонарь, подумав, что это может быть последний раз, когда я наблюдаю уединенный, светлый кусочек вселенной на песчаном берегу.

Море печально шумело.

Говорить не хотелось.

Быть может, справедливо сказать, что мы не попрощались.

Не так, по крайней мере, как это следовало бы сделать.

Я отрезала его попытки проводить меня до дома, избегала взгляда в глаза и честно старалась не слушать, что он говорит. Про какой-то аэропорт. Каникулы. Хэппи. Упрямое и доводящее его до ручки игнорирование.

Я пыталась не думать о том, как захлопнула за спиной дверцу дорогого авто, доходя до крыльца в некоем оцепенении.

Свинцовое грозовое небо и холодный воздух. Взгляд опустился к такому же серому асфальту; глаза начали наполняться непрошенными слезами. Потому что…

Шаги ускорились; входная дверь с хлопком затворилась. И ноги неслись по лестнице вверх, на второй этаж, едва не спотыкаясь о ковер и в последнюю секунду подскочившего с насиженного места Снежка.

Потому что это оказалось тяжело. Действительно тяжело.

Потому что, господи, да что здесь еще можно сказать? «Мне жаль», «я буду скучать», «до скорой встречи»? Детский лепет. Бессмысленная травля души.

Просто уезжай уже. Обними мать, сядь в самолет, исчезни далекой железной птицей за облаками.

И легкие вывернуло от первого истеричного всхлипа. Сухого. Надрывного.

Несколько секунд — с улицы слышится звук мотора. А, стоит ему исчезнуть за поворотом очередного безликого дома, горло раздирает от вымученной обиды, и вот уже подушка становится горячей от ненормального потока рыданий.

Таких, что из соседней комнаты выбегает Лесли, с перепуганным непониманием гладит спутанные волосы и говорит какую-то не воспринимаемую на слух, ни разу не успокаивающую белиберду.

Таких, которые постепенно усмиряются лишь через час, но, стоит усесться в горячей ванне и случайно подумать не о том, как они вернулись вновь с удвоенной силой.

Таких, которые не прекращаются даже поздним вечером, когда, казалось бы, из организма уже просто нечего выдавливать. И тем больнее было задыхаться в не находящем выхода плаче, даже не думая о нем, а просто… просто.

Под подушкой зажужжал телефон. Сердце свинцовыми ударами залупило в ребра, стоило экрану засветиться коротким: «Тони».

Не слышать его слов. Не понимать их смысла.

Только — голос. Говорящий тут же вылетающие из головы фразы, полные откровенного бреда, одновременно нужного, как воздух, и убийственно вздорного.

Что-то, вроде чуши, что он не будет на меня злиться, если я увлекусь кем-то другим в колледже, и не хочет, чтобы я слепо цеплялась за, быть может, совсем бессмысленные надежды. А я, кажется, только и могла твердить, как ненормальную мантру, обещания о том, что буду его ждать. Захлебываясь слезами. Не в состоянии внять его просьбам я-прошу-тебя-пожалуйста-не-плачь.