Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

От фотографии невозможно было отвести глаз. Роскошная коса, уложенная в замысловатую прическу, на висках и у щек локоны, прозрачные глаза, тупой носик — какой же красавицей была наша Ведьма! Наша Красавица с ее яблочными щеками, круглыми глазами и цыганскими кольцами волос ей в подметки не годилась!

На миг меня уколола ревнивая неприязнь. И тут же стало стыдно.

Среди этого болотного плюша, бамбука, в зеленоватом свете аквариума бедная Ведьма походила на немолодую, усталую русалку. Но образ красавицы со старинной фотографии уже отложился в памяти, и нет-нет я улавливала его в бледном сухом лице.

Она рассказала нам о русско-японской войне и подвиге «Варяга», на котором погиб ее жених.

В классе она держалась так, будто этого домашнего визита не было. Никто из побывавших у нее не мог рассчитывать на снисходительность в дальнейшем. Завистникам не в чем было нас упрекнуть.

Однажды на уроке она сказала:

— А теперь давайте почитаем стихи! Какие кому запомнились. Ну кто смельчак?

Толстая добродушная Эмма Михина прочитала:

— Колокольчики мои,
Цветики степные,
Что глядите на меня,
Темно-голубые?

— Очень хорошо, — сказала Надежда Петровна. — А кто автор этих стихов? Ай-я-яй! Имя поэта, который доставил вам радость, надо знать. Граф Алексей Константинович Толстой. Запомните, не Лев Толстой, а Алексей Константинович. Кроме стихов он написал повесть «Князь Серебряный» о лютых временах на Руси в царствование Ивана Грозного. И о людях благородного сердца, которые всегда защищают слабых и невинных, хотя бы это повлекло их собственную гибель. Если кому-нибудь попадется эта книга, очень рекомендую. Вернемся к стихам.

Смуглый горбоносый Женя Мищенко с чувством продекламировал «Стихи о шапке». Он тоже не знал автора.

— Это Александр Безыменский. Очень молодой поэт. У него все еще впереди.

Ударник учебы Петя Пурик прочитал «Кто скачет, кто мчится под хладною мглой» и оповестил, что это стихи Гете в переводе Жуковского.

— Прекрасно! — обрадовалась Надежда Петровна. — Пурик — культурный читатель.

Тут решилась я:

— Стихи Михаила Юрьевича Лермонтова.

— По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел;
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.

— Ангел летел! — фыркнула Гнильчук. — Поповские сказки…

— Гнильчук, не можете ли вы объяснить, почему поэт выбрал слово «внимали», а не «слушали»? Какая разница? Подумайте.

— Ну… это… слушали внимательно.

— Значит, вместо того чтобы сказать в двух словах, поэт употребил одно. И еще: тот, кто внимает, слушает так внимательно, что как бы забывает о себе, превращается весь во внимание, растворяется в нем. Значит, и звезды, и месяц слушали так внимательно, что как бы растворились в святой песне. Видите, как много может сказать поэт одним, верно выбранным словом.

Поздней весной к нам в класс зашла похудевшая, побледневшая Красавица. Мы обступили ее галдящим кольцом.

— Ребятки мои — октябрятки мои! Ой, как вытянулись! Я уже слышала о ваших успехах. Надежда Петровна хвалит вас. (У нас пооткрывались рты.) Как я рада, что вы не подкачали! Впрочем, я всегда знала, что вы у меня не какие-нибудь лодыри и бузотеры!

— А вы, Надежда Петровна, насовсем к нам? — осторожно спросила я.

— Нет, что ты! Мой сыночек такой маленький, я не могу еще оставить его. А на будущий год вы меня уже обгоните. Теперь Надежда Петровна будет вести вас дальше. А я только навещать! — засмеялась она.

Мне было стыдно своего облегчения. Я поняла, что предала нашу Красавицу в сердце своем и это предавшее сердце отдала — Ведьме.

Месть Мечика

Приезд в Таганрог моего деда с материнской стороны — Георгия Георгиевича Морозова — был так же внезапен, как и приезд дяди Валентина.

Дедушка приехал таким исхудалым и больным, что его немедленно уложили в постель. Тем нелепее казалось, что он привез в подарок отцу громоздкий старинный письменный стол красного дерева, а матери — отрез английского бархата.

Я помню деда — до своего четырехлетнего возраста — светлым блондином с чересчур белой для мужчины кожей, голубыми глазами и золотистой бородкой. Он был силен и ловок в движениях.

Мы, дети, завороженно смотрели, как он строил нам ледяную горку по всем правилам — со ступеньками наверх и входом в «пещеру», как обливал все это на морозе водой, а наутро перед нашими восхищенными взорами горка вставала во всем своем алмазном великолепии, такая хрупкая на вид и такая прочная под полозьями.

Дед открывал ворота настежь, сам садился на санки с кем-нибудь из нас и — с горки, через двор, в ворота — ухает сердце, свистит в ушах, замирает душа, — вниз по улице, на речной лед, где санки плавно замедляют бег, — и отпускает сладкий ужас, и настает освобожденная радость катания.