Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Мы с папой поднимаемся от пляжа по широкому Банному спуску. Плоский булыжник отливает розовым. Над морем стоит закатно-умиротворенный час. Его тихая теплынь разлилась в воздухе. А меня чуть познабливает, то ли от волос, мокро щекочущих шею, то ли оттого, что вот мы идем, никуда не спеша — ни в редакцию, ни в театр, — и моя ладонь надежно утонула в отцовской руке, он не выпускает ее даже во время остановки у пивного киоска. Его глаза улыбаются мне поверх кружки. Нет, мы никуда не торопимся! Блаженное ощущение тепла и легкого озноба продлится…

А впереди резанул голубизной ящик мороженщика. «Волшебного холода полный сундук», как узнаю я позднее. Еще одна знобящая удача! Мы с отцом заговорщически переглядываемся, но не ускоряем шаг.

Молодая пара ожидает, пока мороженщик, священнодействуя, наполняет формочки. Получив свою порцию волшебства, они уходят.

Теперь я смотрю, как сверкающими взмахами ложечки растрепанный комок уплотняется в желтоватый крупитчатый слой. Мороженщик придавливает выпирающую горку вафельным кружком. Важно, чтобы на вафле оказалось имя любимого. Мне на этот раз необходимо имя «Витя»…

Отец толкает меня локтем:

— Кажется, у нас есть шанс кое-кого осчастливить!

Его смеющийся взгляд устремлен за мою спину. Я оглядываюсь и вижу двух мальчишек, стоящих в тени акации. Один постарше, другой младше, но у обоих можно пересчитать загорелые ребра, у обоих сползающие портки открывают черные пупы. Рты мальчишек открыты, взгляд прикован к священнодействию. Я сразу улавливаю разницу между ними и собой: в их взгляде нет ожидания, они не ждут чуда для себя, они просто не могут отвести глаз от чуда как такового.

— Папа, давай, — загораюсь я. — Давай!

— Три порции, — тихо говорит отец.

И я уже с другим нетерпением наблюдаю блестящие взмахи — мальчишки и не подозревают, что это для них! — скорее, скорее сделать их счастливыми…

Когда в моих руках оказываются две порции, я бросаюсь к мальчишкам:

— Нате! Держите! Это вам…

И тут происходит непостижимое. В глазах мальчишек мелькает панический испуг, и… не сговариваясь, они поворачиваются ко мне спиной и бегут. Убирают от меня! Во все худющие лопатки.

— Стойте! — Я бегу за ними. — Стойте! Куда же вы? Дураки! Остановитесь…

Младший приостанавливается, старший — уже на другом углу. Я подбегаю, протягиваю мороженое:

— Бери же! Это вам!

— Петька, тикай! — страшным голосом кричит второй из безопасного далека. Петька снова бросается улепетывать.

Я медленно возвращаюсь. Мороженое липкими струйками стекает до локтей. У папы огорченное лицо.

— Дурачье! — презрительно говорит мороженщик.

Отец бросает мороженое в кусты акации, вытирает мои руки носовым платком и вручает мне твердый холодный кружок. На вафле выдавлено «Витя», но это не радует меня… Мы идем молча.

— Почему они убежали, папа? — наконец отваживаюсь я.

— Хм-м… я думаю… видишь ли, когда счастье сваливается внезапно, как с неба, человек может испугаться.

Гармония вечера нарушена: ни тепла, ни озноба.

Кроме сознательных родительских противовесов, было и нечто иное, случайно запомнившееся.

Во дворе Партковых овдовела молодая женщина с четырьмя детьми на руках. Затурканная, нищая, голодная, она подвергалась еще набегам активисток из женотдела, которые предлагали ей посещать ликбез и попрекали политической отсталостью.

Мать узнала это и через отца начала хлопотать об устройстве старших детей в детдом, а младших в заводские ясли. Пока суд да дело, она стала собирать детские вещи среди всех знакомых и поручила то же Соне. Набрался огромный узел. Глядя на него, Соня неуверенно спросила:

— Верочка, а правильно ли это?

— Что правильно?

— Да вот так собирать как милостыню? Разве жалость не унижает человеческое достоинство? Нас не могут упрекнуть в буржуазной филантропии?

— А мне плевать! — я редко видела маму такой рассерженной. — Плевать, какие ярлыки могут приклеить, слышишь? Детям будет тепло? Матери будет легче от того, что ее дети одеты? Или ты их укутаешь человеческим достоинством? И это говоришь ты, ты, которая жалеет всех подряд. Что за чушь, Сонька!

— Я только хотела сказать, — по-прежнему неуверенно возразила Соня, — не лучше ли заняться этим через женотдел?

— В от и занимайся! А меня уволь. Я от этих гусынь могу упасть в обморок.

Отец нажал на какие-то пружины — дети были пристроены.

Спустя время я случайно, сквозь неплотно закрытую дверь, услыхала разговор:

— …эта женщина во дворе, ну, детей которой мы пристроили, — шептала Соня, — оказалась совершенно неблагодарной!

— Да? — удивилась мать. — В чем это выразилось? Шепот Сони принял торжественный оттенок:

— Она приводит мужчину!

Тут раздался негромкий мамин смех. Мне казалось, я вижу, как трясутся ее плечи.

— Сонюшка, — отсмеявшись, сказала мать. — Это же замечательно!

— Ты думаешь? — с сомнением спросила Сопя.

— Ну конечно! Человек живет полноценной жизнью. Она перестала быть замотанным бесполым существом. Мы можем порадоваться.

— Правда? — Соня счастливо засмеялась. — А мне и в голову не пришло. Какая ты умная, Верочка!

Как-то я спросила маму, почему она не в партии. Она задумалась: