Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

— Во-первых, мое заикание. Оно мне мешало и в комсомоле. Во-вторых, собрания. Мировая революция, равенство людей, царство справедливости — все это прекрасно. А на собраниях столько перегибов, столько городят чепухи… В жизни, к сожалению, больше дураков, чем умных. Папа иное дело. Его работа обязывает быть коммунистом не только в душе.

Из этого видно, что мои родители исповедовали ортодоксальную идею. А на практике они впадали в спасительную ересь.

Мое детское сознание цепко схватывало ее, и в памяти она оказалась намного живучей всего остального. Эти «зацепки» ереси видятся мне светящимися островками совести и здравого смысла в разбушевавшейся стихии фанатизма.

Чего стоит пригретая дочь кулака Матильда и все «кулацкое гнездо», в которое превращался наш дом, когда приезжали ее полулегальные братья! Или гневное осуждение матерью Лиды Чентовской, выбравшей партийный долг, а не умирающую дочь.

Воистину спасительна ересь, когда догма оказывается ложной!

Моих родителей толкала в ересь природная доброта, независимость характеров. А скорее и нечто высшее, заложенное от века и успевшее пустить достаточно глубокие корни в человеческой душе.

Да и ум начал уже вступать в свои естественные права.

Под влиянием геройства Павлика Морозова я стала писать повесть, нехитро заменив мальчика Павлика на девочку Дуню. Эта девочка обнаруживала хлеб, спрятанный отцом, и дальше следовало все то, что должно было последовать, согласно законам новой морали.

Мать, прочитав мой опус, отчужденно помолчала. Потом спросила:

— А если бы это был, правда, твой отец?

— Как?!

— Ну, наш папа.

Я не нашлась что ответить. Ошеломлена я была тем, что мать вообще высказала такое предположение. Ведь отец Павлика был кулак, враг… а мой, разве мой мог быть врагом?

Встревоженная более отчуждением матери, чем мыслями по этому поводу, я на другое утро сказала:

— Мама, я решила не писать ту повесть. В конце концов, я совсем не знаю деревенскую жизнь.

Немного спустя мы шли как-то из театра.

Эти ночные возвращения между отцом и матерью я любила чуть ли не более самих спектаклей. Кроны каштанов и акаций густо переплетались над головой, тени повторяли их густоту на известняковых плитах. Я летела по этому ветвистому коридору в полусне, поддерживаемая за руки с двух сторон. Проснулась внезапно от фразы:

— Я никогда бы не смогла поступить, как Любовь Яровая.

— Почему? Она ведь такая героиня!

— Невелико геройство предать любимого человека.

Вмиг я оказалась на испятнанной земле.

— Даже если он окажется белым?!

— Даже. Когда любишь человека, можно не разделять его взгляды, но уважать их. — Мать помолчала. — На ее месте я скорее всего пошла бы за ним…

Рука отца непроизвольно сжала мою. А мысли мои понеслись вскачь. Разве Джульетта могла предать Ромео? «Я осталась верна его памяти», — сказала наша Ведьма о своем женихе офицере. Или Пип, мог ли Пип предать Эстеллу? Он даже не подумал унизить надменную известием, что ее мать оказалась убийцей, а отец каторжником.

Тут я подхожу к одной моей любимой взрослой мысли.

Встречая незнакомого человека, я почти всегда могу угадать, увлекался ли он в детстве Диккенсом. Советским детям, лишенным заповедей, которым взамен были подсунуты антизаповеди, Диккенс давал точные нравственные ориентиры.

«Мальчик украл свиной паштет!» — «Я не мог иначе, сэр! Я взял не для себя!».

«Ложь она и есть ложь. Откуда бы оно ни шло, все равно плохо…»

«А вдруг мой арестант решит, что я привел сюда погоню…»

«Вот, Престарелый Родитель, представляю вам мистера Пипа. Жаль только, что вы не расслышите его фамилии. Покивайте ему, мистер Пип, он это любит. Прошу вас, покивайте ему, да почаще!».

«Я сам был слеп и неблагодарен и слишком нуждаюсь в прощении и добром совете…»

Его мир населен отважными, робкими, благородными, низкими людьми; хитрыми негодяями и простодушными чудаками, и все они были поставлены перед выбором между Добром и Злом.

Вместе с героями читатели делали этот единственный выбор.

Зло, каким бы сильным оно ни казалось, само попадало в ловушку, расставленную им для других — как мисс Хэвишем, Урия Гип, м-р Талкингхорн, или пожирало себя, как самовозгоревшийся Крук!

Добро, пускаясь в путь с такими непрактичными средствами, как сострадание и великодушие, черпало силу в самом себе и в благодарности других, множилось, крепло, пожинало плоды любви и сердечного тепла. Как это случилось с Джо, Крошкой Доррит, м-ром Пиквиком, м-ром Джарндисом и еще, и еще, и еще…

Как чудаковато пряталось добро от похвал!

И как неизбежно обнаруживало себя зло, принявшее личину добра.