Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Девочки пришли чистенькие, в одинаковых юбках и блузках. Они не очень робели, с аппетитом уплетали сосиски и водили чинный хоровод вокруг елки. Ушли они довольные, прижимая к груди раздаренные с елки игрушки.

Но меня не покидало ощущение неловкости и тоски.

Утром отец поспешно развернул газету, и они с матерью склонились над нею.

— Вот! — отец щелкнул по бумаге. — Вот сообщение о нашей елке. «Были приглашены лучшие ученицы-ударницы детского дома…»

Глаза матери сверкнули, она осторожно перевела дыхание:

— Поместили…

Я подавленно смотрела на них. Значит, они боялись, что не поместят, значит, эти строчки каким-то образом были свидетельством, что отец еще жив, раз о нем упоминают в газете, главным редактором которой он был еще так недавно… Да, его сняли с работы, и обязанности главного редактора временно исполняла Лида Чентовская.

Что же он чувствовал, бедный папа, если ему понадобилось такое жалкое подтверждение своего существования? И неужели только для этого была устроена елка? Я прогнала недостойную мысль и рада, что прогнала, ибо еще одна странная наша, неправдоподобная елка из будущего подтверждает недостойность этой мысли…

Папа не ходил теперь на работу и запоем читал. И хотя было ясно, что это чтение просто убивает время, мать требовала такой же тишины в доме, какая воцарялась во время подготовки отца к какому-нибудь ответственному докладу.

У матери усилилось заикание. В ход пошли записки. Теперь нельзя было даже схватить намека на происходящее.

Но вскоре обронены были слова о Варданиане и о том, что если бы не он, отца исключили бы из партии… За что? Почему? Я никогда не узнала.

Потом пришло известие о назначении отца на работу в Ростов-на-Дону начальником Комитета по делам искусств Азово-Черноморского края. Так длинно и непонятно называлась его новая должность. Мать объяснила, что он будет заведовать всеми театрами и музеями края. Это было знакомо. Театром и музеем отец занимался в Таганроге все время.

Но многое оставалось неясным. Оказалось, что отец будет жить в Ростове в гостинице, а мы все в Таганроге, пока отцу не дадут квартиру.

— Дом уже строится, — бодро сказала мать. — И скоро мы будем жить все вместе.

Отец уехал, и мать зачастила к нему в Ростов каждую неделю.

Поначалу она возвратилась обрадованная, с известием о том, что в Ростов переехала столичная труппа Юрия Завадского, и ей отдано здание нового, только что выстроенного театра, которому присвоено имя Максима Горького.

Завадский заказал матери сделать бюст великого пролетарского писателя для фойе театра.

В нашей «столовой» на деревянном постаменте снова появилась глыба мокрой глины. Мать с азартом начала лепить.

Из поездок в Ростов она привозила рассказы о прекрасных спектаклях, о сверкающем таланте молодой Марецкой. О том, что отец доволен интересной работой, общением с интеллигентными людьми.

Но это был короткий всплеск возрождения. Как-то необъяснимо быстро все опало, потускнело. Прежде всего сама мать. Она работала, как одержимая. Но веселый азарт сменился суровой сосредоточенностью. Из Ростова она теперь возвращалась скупой на слова. Незаметно для себя тихо напевала. Это был дурной признак.

И в нашем городе как-то вдруг потянуло бедой. Кажется, первым был принесен слух об аресте Колесникова, директора «Красного гидропресса», взявшего Валю на работу после лагеря… Потом Мыльникова, парторга другого завода, доброго отцовского приятеля, и еще, и еще, и еще… Передавались слухи шепотом.

Работа над бюстом Максима Горького для театра его имени в Ростове-на-Дону, куда была переведена из Москвы труппа Юрия Завадского.

Мать выслушивала их молча и с ледяным спокойствием уезжала к отцу.

Я чуяла все отчаяние этого спокойствия, и с тех дней в моей душе поселился страх. Причину его я боялась обозначить словами. Предпочитала молча сидеть по вечерам в кабинете и ждать телефонного звонка, ежеминутно обмирая от мысли, что сегодня телефон не зазвонит.

Валентин где-то пропадал, и рядом со мной садилась Мотя. Ее взгляд, как и мой, был прикован к черному аппарату на столе. Мотя шумно вздыхала, потом начинала говорить, тоже избегая прямого наименования страха:

— Глюпый девошк… Дайн фатер ист вор? Или мошен? Нихт вор, нихт мошен! Дайн фатер — шестный шеловик…

На этом месте я смотрела на Мотю с ужасом. Я слишком хорошо помнила, что ее фатер был «шестный шеловик» и чем это кончилось.

В Мотиных глазах тоже вдруг стеклянел ужас. Она стряхивала его свирепым криком:

— Ка-ац! Пшель вон!

Этот вопль не производил никакого впечатления на полосатого кота, свернувшегося в световом круге у телефона.

Кот этот, несомненно, был существом мистическим.