Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Горничная в гостинице, где мы как-то поселялись на время ремонта, отказалась убирать номер на том основании, что это не кот вовсе, а нечистая сила. На эту мысль ее навела невинная манера Каца здороваться коротким мяуканьем со всяким новым лицом и попытка произнести длинную тираду о первомайской демонстрации, наблюдаемой с подоконника.

Гости тоже бывали слегка ошарашены, когда Кац, поздоровавшись, недвусмысленно давал понять, что качалка — это его неоспоримое место, а добившись своего, коротко благодарил.

Он обожал мать. Сидя у нее на коленях и осторожно прихватив зубами кожу на ее руке, он часами влюбленно смотрел ей в лицо.

Мать и отец иногда для забавы разыгрывали ссору. Кац грудью вставал на защиту матери и разражался гневными обличениями по адресу отца.

С Мотей у него была внешняя вражда — она кричала на него страшным голосом, как на своих братьев, еще когда он был котенком, — и внутренняя симпатия: кот прекрасно чувствовал ее нежную душу.

С места около телефона его нельзя было согнать никакими силами до звонка. С телефоном у него тоже сложились отношения: он научился лапой скидывать трубку и вступать в разговор с голосом. На том конце провода обычно роняли трубку.

Но в эти вечера, когда мы сидели, загипнотизированные черным аппаратом, едва раздавался звонок, Кац спрыгивал со стола, хищно сверкнув зелеными глазами, как будто унося частицу настольного света.

Мы с Мотей хватали трубку.

— Мама, это ты? Наконец! Как поздно сегодня! Мы с Мотей чуть с ума не сошли!..

— Почему, глупая девочка? Ведь я звонила вчера, — мать привычно растягивала слова. — Что могло за это время случиться?

Все будто сговорились считать меня глупой, а я очень хорошо знала, что могло случиться.

— Где папа?

— Тут, рядом со мной.

— Дай ему трубку.

— Правда, детка, не глупи! — раздавался веселый голос отца (он не мог меня обмануть!). — Не волнуй маму. Она побудет здесь еще завтра. Мне ведь тоже скучно. Пожалей своего бедного папку! Договорились? Целую. Будь умницей!

— Только позвоните раньше, чем сегодня! — умоляла я.

— Вера Геворковна! — кричала Мотя. — Гутен абенд! Зи здоров? Ми здоров! Гутен нахт!

После разговора мы с Мотей сидели, обнявшись, обессиленные. Кац гибко прыгал на стол.

Наконец настал день, когда мать объявила, что на этот раз берет меня с собой к отцу. Ему предстоит командировка в Москву, и мы едем попрощаться.

Приехали мы в Ростов поздно вечером. Меня, совсем сонную, тут же уложили спать на сдвинутых креслах.

Утром я с любопытством оглядывала гостиничный номер. Окно хмуро серело между тяжелыми бархатными портьерами, на стенах горели канделябры. Мать бесшумно двигалась по комнате, отец брился перед зеркальным шкафом. Они разговаривали вполголоса.

— Проснулась! — с полнозвучной лаской сказал отец, увидав меня в зеркало. — Доброе утро, детка.

Но я онемела.

— Что с тобой? — спросила мать.

Я ошеломленно смотрела на синие галифе отца: на них… на них были красные полосы во всю длину. До сих пор я видела такие лишь в кино или в театре на белых генералах.

— Это… это… ну вот это…

— Лампасы! — напомнила мать и засмеялась. — Я позабыла тебе сказать, что папа едет в Москву с ансамблем песни и пляски донских и кубанских казаков.

Как начальник по делам искусств, он возглавляет казачью декаду, которая будет проходить в Москве. Вот ему и пришлось надеть эту форму.

Не могу сказать, чтобы меня успокоило ее объяснение. Во всем этом было что-то странное, тревожное и нереальное. Мне даже показалось, что этот смешанный, дневной и электрический свет, красный плюш портьер и кресел, эти враждебные лампасы на отце, все это — сон…

— Но ведь… — начала я и умолкла.

— Ты хочешь сказать, я похож на белогвардейца? — шутливо спросил отец. — Что поделать! Казакам оставили их форму. Без погон, разумеется. Кажется, им действительно простили, — это уже было обращено к матери.

— Что простили? — спросила я.

— Ну, большинство из них на самом деле воевало на стороне белых, и до революции казаки разгоняли рабочие демонстрации… Хотя, с другой стороны, это в основном трудовое крестьянство, и не совсем их вина, что царское правительство использовало именно казачьи войска против революционеров. Да, долго им пришлось дожидаться прощения… Во всяком случае, теперь им доверяют, и эта декада — тому свидетельство, — снова обратился он к матери. — Однако надо поторапливаться, соня!

В ресторане, куда мы спустились позавтракать, тоже было обилие красного плюша, электрического света и позолоты. Он был куда роскошнее таганрогского. Но наш мне нравился больше, как и штатское платье отца. Казакам доверяют, и поэтому отец в казачьей форме с этими белогвардейскими лампасами…

— Да плюнь ты на них! — с досадой сказал отец, проследив за моим взглядом. — Представь, что я в своем обычном костюме. Что будем есть? — нарочито бодро спросил он.

— Жареного кролика! — оживилась я наконец.

— Предел мечтаний! — засмеялся папа. — Нет, сегодня у нас будет английский завтрак. Пожалуй, мы съедим по хорошему бифштексу. А затем кофе. С чем-нибудь ин-те-ресным…