Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Я предложила бабушке ходить по воду. Водопроводный кран был у лавки Каримки, и оттуда надо было идти с полными ведрами вниз, мимо большого оврага, в наш, маленький, по скользкой тропинке. Другой «водопой» был внизу, ближе к реке и железной дороге, и воду приходилось нести все время в гору. Я предпочитала Каримку.

Бабушка критически оглядела меня:

— Куда тебе! Больно ледащая. Переломишься под коромыслом пополам, а я отвечай перед матерью.

Неудобный все же способ был у бабушки именовать людей по родственным связям. В результате ее собственная дочь оказывалась в ее устах матерью!

— Однако сбегай за керосином! — добавила она. Глагол «сбегай» тоже не определял, что мне предстояло сделать.

У керосинной лавки на базаре всегда была очередь. Стеклянные четверти и жестяные бидоны передвигались к входу крайне медленно. Наполненные четверти отливали желто-синим цветом головной боли.

Я устала стоять, но, вооружившись терпением Эстер, присела на корточки.

Как раз над моей головой на испятнанной стене лавки оказалась черная масляная надпись: «Курить и мачиться строго воспрещается».

— «Мачиться»… — вслух прочитала я. — Что такое — мачиться?

— Ты шо, русского языка не понимаешь? — возмутилась старуха рядом. — Мачиться. По малой нужде.

— Тогда надо «о», — сконфуженно пробормотала я. — «Мо»…

— Больно грамотная! — укорил мужик в лаптях. — Ежель мы тут курево разведем, так пыхнёт — базара не останется! А с…ть зачнем, дык дело запахнет не керосином…

— А мочой! — подхватил кто-то.

Очередь засмеялась.

— Верно! Присловка такая есть: «Дело пахнет керосином», а тут не керосином, а мочой! — радостно объяснил суть остроты худой мужичишка.

— С…нью!

Меня затошнило от этого букета керосина, мочи (видно, никто, кроме меня, не принимал надпись всерьез) и вонючего остроумия. Чтобы не опозориться, я быстро отвернулась, проглотив комок.

Взгляд мой уперся в тюрьму со щитками на окнах. Я подумала, что, если бы не щитки, те несчастные там были бы счастливы увидеть этот базар с желтыми пятнами на снегу и темной очередью у жалкого строения.

Много позднее я узнала: не только щитки мешали узникам видеть краешек воли: в те годы камеры уфимской тюрьмы были набиты так, что в них можно было лишь сидеть — впритык, голыми от невыносимой жары.

Когда я принесла четверть с керосином, бабушка удовлетворенно сказала:

— Кошка бы не сделала!

И что за странная манера обязательно унизить человека… Почему мои возможности нужно расценивать чуть выше кошачьих?

Но, в конце концов, бабушка была движима побуждением похвалить меня. Прямодушие и добросердечие важнее умения любезно изъясняться, оправдала я бабушку.

А тайна миледи вот-вот перестанет быть тайной стараниями гнусного Талкингхорна.

«…Он отбрасывает свою тень на миледи и погружает во мглу все, что она видит перед собой. Вот так он потопил во мраке и всю ее жизнь».

Я сидела на половике с книгой на коленях, когда хлопнула входная дверь. Подняв глаза, я увидела на пороге Эльзу, дочку Цили. В своей клетчатой юбчонке и жакете с горжеткой она опять собиралась уходить на мороз.

— Я оставлю ключ. Дома никого нет, а Марта должна прийти из школы.

— Угу.

«…леди Дедлок, сидящей в кресле, пожалуй, не на что смотреть в окно, у которого стоит мистер Талкингхорн. И все же… и все же… она бросает на него такой взгляд, словно всем сердцем желает, чтобы эта тень сошла с ее пути».

— Послушай! — в тоне Эльзы было что-то, заставившее меня оторваться от книги. — Ты не очень доверяй моей матери. Это ведь она сама посадила моего отца. Только не показывай ей, что знаешь.

Эльза ушла. Наступила оглушительная тишина. Даже сердце оглохло. Погрузилось в пустоту. С первым его услышанным ударом вспыхнуло: зубная паста! Я рассказала ей про зубную пасту!

Живительно, я ни на мгновенье не усомнилась в сказанном Эльзой. Ее ровное, свежее, до блеска умытое лицо, твердый взгляд исключали неправду. Исключали они и игру воображения. Тем более такую.

Боже мой, что теперь делать?! Наверное, Циля написала в ростовское НКВД про фокус с зубной пастой, и маму уже взяли за это преступление… Что я за злосчастный человек: то подвела отца нашими с Эммой дурацкими «шифрованными» каракулями, то теперь погубила маму еще более дурацкой откровенностью! Ведь тогда в Кунцеве поняла, что эту беду надо замалчивать… Но я поверила, что у нас с Цилей одна и та же беда.

О чем еще я говорила ей? О записке к отцу, написанной нарочито детским почерком: как я люблю его, как скучаю и жду. Этот клочок бумаги я вложила в письмо к матери — авось ей удастся передать его в тюрьму…