Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Наконец, уселись в сани, ямщик укутал нас тулупом, забрался на облучок, натянул вожжи.

Тронулись. Толпа сначала провожала нас шагом, затем бегом, все редея.

Дольше всех бежал Петька, прижимая к груди треух. Мы махали ему, а он все бежал… Потом остановился и стоял, пока не уменьшился, не превратился в точку, не исчез.

Лошадь шла ровной рысью. Сани скользили, мысли тоже скользили рассеянно.

То возвращались к оставленным друзьям: Апе, Маше, Петьке… Петьке, превратившемся на глазах в точку… То я представляла скорую встречу с Валей, бабушкой, Лёкой. С Цилей тоже… но об этом не надо!

Хорошая была елка… Жаль, не было на ней моих школьных приятелей. Но я не знала, как далеко могла зайти бдительность Лю-утика и органов, которые «не ошибаются», и никого не приглашала. За мою болезнь лишь Тома навестила меня, просидев в дружелюбном молчании около часа. Мирьям и Санька не приходили… Зато как они стали горой за меня — каждый по-своему — на выборах старосты! Никогда не забыть мне мятежных глаз Мирьям и широкую защиту Санькиной спины… У Олиной матери тоже были основания опасаться близости к «врагам народа». Но Олю-то она послала! Что бы я делала в дни, когда была так слаба, без храбрости «Трех мушкетеров»? А сколько людей не побоялось прийти на елку к «врагам», сколько новых друзей, обнаруженных лишь вчера…

…Шурка Звездина! Не сегодня-завтра я увижу ее. Замелькали лица уфимских ребят. Мотя Коц! Мысли мои окончательно устремились к будущему.

Да и настоящее было неплохо! Сани подпрыгивали на ухабах. Мы ехали широкой лесной дорогой. Мимо мелькали опушенные ели, синие тени ложились под копыта лошади и убегали назад.

Теперь мы вылетели на сверкающий снежный простор — до самого горизонта. Легкий бег саней сам собой вселял надежду и радость, солнце светило в спину, мороз щипал щеки, под тулупом было тепло. Мы весело переговаривались с матерью.

— Сколько до станции? — спросила она у ямщика.

— Часа через два, однако, в Туймазах будем, — ответил ямщик, поглядывая через плечо в сторону.

Я взглянула туда же и увидела на краю неба белое облачко.

Как читатель, вероятно, заметил, была я девочкой литературной и тотчас же вспомнила отрывок из «Капитанской дочки», тем более что мы его учили в школе наизусть: «..ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран. Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены».

И дальше все пошло, как у Пушкина:

«Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновенье темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло».

Исчезли и телеграфные столбы вдоль дороги, заменившие «версты полосаты». Снег сек лицо, залеплял глаза. Мы ведь были не в кибитке, а в открытых санях!

Лошадь переступала шага четыре и останавливалась, ямщик понукал ее, стегал кнутом, она делала рывок и снова останавливалась.

— Беда! — крикнул ямщик. — Сбились с дороги!

— Стоять — замерзнем! — ответила мать. — Надо ехать! Куда глаза глядят!

— Не глядят!

Это было верно. Вокруг нас бушевали вихри. Лошадь, ямщик на облучке, мы сами постепенно превращались в сугроб.

Меня вдруг поразила мысль, что со времен Пушкина, — а он описывал события еще на полсотни лет назад, — ничего не изменилось в этой степи (кроме появления телеграфных столбов). Та же ухабистая дорога, та же езда с ямщиком, тот же буран, те же блуждания… Не доставало только Вожатого, претендующего на заячий тулупчик. И самого тулупчика…

— Твоя правда, хозяйка! Замерзнем!

Ямщик соскочил с облучка, защелкал кнутом, подпер плечом сани. Лошадь едва вытащила нас из сугроба.

— Куды таперича? Шайтан знает! Айда туды!

Он повернул лошадь. В эту сторону ей легче было идти. Но она вдруг стала, как вкопанная. Ямщик понукал напрасно. Он снова соскочил в снег и, проваливаясь, побрел к лошадиной морде.

— Забор! Жилье! В забор уперлась. — Он застучал кнутовищем. — Эй, отворяйте, люди добрые!

За забором уже слышались голоса и стуки. Ворота растворились, и мы въехали во двор. Два мужика, прикрываясь локтями от хлестких струй, завели лошадь под навес.

Мы выбрались из-под задубевшего тулупа, с трудом размяли ноги. Пожитки наши были надежно прилажены и укрыты сверху соломой.

Изба, куда мы вошли, была совершенно черна. Освещалась она красными отблесками из русской печи. Черны были стены, потолок, дощатый помост, на котором в куче рваного тряпья сидела старуха. У печи орудовала чугунами и ухватами молодайка в повязанном по самые брови платке.

Один коротконогий плечистый мужик был лет сорока, другой — молодой парень.

Это зловещее смешение черного с красным, старуха на тряпье с когтистыми пальцами и вывернутыми красными веками напомнили мне уже не Пушкина, а разбойничью трущобу в духе Гюго или Эжена Сю.