Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Шесть часов утра… А темно, как ночью. Вот тебе и отвага! Испугалась до липкого пота. Ладно, пусть я трусиха… но мама… ей-то смелости не занимать! А сердце у нее тоже колотилось. Нет, эта жизнь не игра, совсем не игра! Можно быть благородным и смелым, а ничего не выиграть… Почему? Потому, что мы безоружны! — вдруг осенило меня. У нас нет ни шпаг, ни пистолетов… Пистолеты — у них, у голубых фуражек, они всегда вооружены. И они не признают правил благородной игры. Голубые фуражки не выбивают шпагу из рук противника в равной схватке, а нападают на безоружных ночью, как бандиты, и вытаскивают из постелей. Что может безоружный, раздетый человек против двух-трех вооруженных? Допустим, плюнуть им в лицо и храбро умереть. Но если у человека остается дочь… или уводят на глазах мать… отца? И нет коня, чтобы вскочить на него, прорвать кольцо врагов и кликнуть верных друзей на помощь? Что тогда?

Тогда в сердце заползает страх… Но разве в нападении на безоружного есть хоть гран смелости? Они еще хуже трусливы. Они подлы. Страх и подлость, подлость и страх, и нет от них спасения в наше время. В то время, когда я живу…

Днем я читала дальше о головокружительных приключениях храбрецов-мушкетеров, и малая толика веселой надежды зарождалась вновь.

Наконец пришли деньги и посылка. В ящике, кроме материала для дедов-морозов, оказались укутанные в вату стеклянные шары, мишура и свечи.

— Да! — сказала мать. — Сделаю последнюю партию, и будем готовиться к своей елке.

Перед глазами сразу возник прошлогодний факел и черный остов на снегу…

— Не надо было класть вату на ветки, только и всего, — рассудила мать. — Она легко воспламеняется. Огонь бежал по ней.

С дедами управились быстро. И начали мастерить елочные игрушки. Работа шла весело. Мать делала какие-то чертежи, рисунки, по которым мы резали, клеили, красили. Петя вырезал детали из дерева. К нам присоединился Федька.

По мысли матери, каждый на елке должен был получить подарок, особенно приятный ему. Апе была приготовлена миниатюрная деревянная прялка, в точности повторяющая подлинную: с клочком шерсти и веретеном, висящим на напряденной нитке. Ивану Герасимовичу — такая же маленькая трубка, ее подчернили, чтобы она выглядела прокуренной. Феде — яркий клоун. Маше не помню что…

Подарки готовились тайком от того, кому они предназначались. В самой глубокой тайне делался подарок для Пети: роскошный плясун, похожий на него самого: румяный, со светлым вихром, в желтой вышитой косоворотке и синих шароварах, заправленных в сапоги. Размером плясун даже превосходил покорившего Петьку «лилового негра».

Все вместе мы азартно клеили разноцветные цепи.

Маша принесла известие, что в сельпо завезли пряники. Мать вынула деньги, но Маша замахала руками:

— Я сама! Сама куплю.

— На этот раз угощаю я, — твердо сказала мама.

Апа спросила что-то по-татарски и ответила коротко.

— Вместе, — перевела Маша.

Мать предложила, чтобы она, Апа и мальчики пригласили на елку кого хотят.

И вот, когда почти все уже было готово, за день до Нового года явилась девка из НКВД с каракулями на бумаге.

Впервые мать заметно побледнела.

— Кажется, на этот раз я соглашусь, — задумчиво сказала она.

Я поняла. Мать сопротивлялась постоянной работе, боясь, что арест, о котором она не могла не думать, настигнет ее в Бакалах, и тогда я попаду в детдом для детей «врагов народа», а в Уфе — останусь с бабушкой. Но после моей попытки решить дело иначе она пришла к выводу, что хрен редьки не слаще…

Со времени болезни я еще не выходила из дому. Мать ушла, оставив меня с Петькой.

Игрушки падали из рук. Я легла, попыталась перечитывать «Мушкетеров». Буквы прыгали, не складываясь в слова. Поминутно заглядывала Апа.

Казалось, ожиданию не будет конца.

Хлопнула дверь. Мать вошла широким шагом. По лицу ее нельзя было ничего прочесть.

— Все в порядке. Петя, голубчик, спасибо. На сегодня хватит…

Он быстро собрался и ушел. Апа больше не заглядывала.

Мать села ко мне на постель, теперь лицо ее просияло:

— Разрешили! Разрешили Уфу…

Мы обе помолчали.

— Наконец какого-то аппаратчика прошибло… Когда я уже почти потеряла надежду. Вероятно, это письмо попало в руки человека, в котором осталось что-то человеческое… или он замаливал грехи. Как бы то ни было — едем!

Я видела радость матери, слышала ее помолодевший голос. Мой долг — разделить ее радость. Я тоже кое-что передумала: ее могут арестовать в Бакалах или в любой другой глуши, и без помощи Цили.

Я отогнала зловещее виденье ярких глаз на добродушном лице.

— Когда? — спросила я, как можно веселее. — Когда мы едем?

— По мне, так завтра. Наши пожитки укладывать полчаса. Но елка… Мы не можем испортить обещанный праздник. Поэтому мы ничего им не скажем. Справим Новый год, а наутро поедем.

Но потом мать передумала:

— Хуже будет, если они узнают о нашем отъезде не от нас. Это может случиться.

Услыхав новость, Апа всплеснула руками и окаменела на лавке. Без прялки. Маша отвернулась к окну.