Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Мать вышла и, как всегда, отойдя на расстояние, оповестила:

— Опять отказали от перевода в Уфу. Приказ устроить меня на работу. Напишу новое письмо.

Я искоса посмотрела на ее бледное, осунувшееся лицо. Мы жили впроголодь. От Вали тревожно долго не было денег. С наступлением зимы подножный корм кончился. Нас поддерживали только угощения Апы: то сметана, то кусок жареной баранины, то спахтанное масло. Это оставлялось по временам у нас на столе, в наше отсутствие. Возвратясь, мы видели в горнице на лавке изваяние за прялкой. Лишь быстрое вращение веретена говорило, что изваяние живо.

Однажды молчание было нарушено:

— А ты веселая, — вдруг сказала Апа.

Мама даже испугалась:

— Что вы, Апа! Что вы! Разве я пою или пляшу?

— У тебя сердце веселое.

Что же будет дальше?..

— Троцкисты! Заика! Троцкисты!

Над забором торчала румяная рожа соседа Петьки.

— А ну-ка, поди сюда! — внезапно предложила мать.

— Нашли дурака!

— Ты, может, трус?

Петька сиганул с забора в сугроб:

— Никакой я не трус!

Они с матерью мерялись взглядами. Петька смотрел дерзко.

— Тогда ты, может, злой? — задумчиво пропела мать. — Почему тебе доставляет удовольствие дразнить нас? У тебя злая мать или злой отец?

— Ничего они не злые, — буркнул Петька и отвел глаза.

— Значит, от природы ты не злой, — определила мать. — Тогда я открою тебе секрет: гораздо приятнее быть добрым. Поверь! Я видела летом, как ты плотничал с отцом во дворе. У нас совсем поломалась табуретка, а денег на новую нет. Тебе по силам ее починить?

Мы ушли, оставив Петьку в смятении, которое выражал его сползший на глаза треух.

На другой день он не пришел. А на третий явился с инструментом. Он стучал молотком и сопел.

Мать придирчиво осмотрела его работу. Похвалила:

— Мастер. А теперь погляди, что умею я.

Еще раньше, чтобы занять руки, мать из картона и раскрашенной бумаги сделала плясуна со сложной системой веревочек на обратной стороне. Это был негр в полосатых панталонах, лиловом фраке и цилиндре. Тот самый «лиловый негр», который «подавал манто» (мать и рассказывала мне о Вертинском, трудясь над плясуном). Умело дергая за веревочки, можно было имитировать любой танец, похоже — до смеха.

Петька был загипнотизирован, ни разу не улыбнулся и ушел, пятясь.

На следующее утро он привел своего друга Федьку, нашего «врага №2».

— Можно ему… того… поглядеть негра?

Федька был, видно, подготовлен его рассказами, и теперь они оба покатывались от хохота.

С тех пор Петя стал нашим завсегдатаем и помощником. Что-то чинил, носил воду, рубил дрова или сидел в углу, слушая чтение вслух.

С чтением становилось все труднее. «Лампочки Ильича» не было ни в одной избе Бакалов. О существовании керосина в селе давным-давно забыли. Выручала вековечная лучина. Но ее свет был так слаб, что не позволял читать.

Темнеть стало около трех часов дня. Где-то совсем вблизи выли волки. Петька показал их следы на снегу под нашими окнами. То у одного, то у другого соседа волк задирал овцу. По ночам раздавались выстрелы из охотничьего ружья.

Ранняя темнота и волчий вой нагоняли тоску. И все-таки мне повезло несказанно! Я не попала в детдом для детей «врагов народа», как бедная Эмма, а была с матерью. Мы лежали бок о бок в постели. И молчали вместе. Чаще всего мы молчали об отце.

Жив ли он? Вернется ли? Увижу ли я его когда-нибудь? Перед моим внутренним взором возникала картина: явление отца на пороге. И всегда в долгополой шинели! Роскошь демисезонного пальто была такой мимолетной… Я жадно разглядывала худое лицо.

Самые черные — хоть глаз выколи и душу выплесни! — были ночи без сна.

Одним из способов одолеть черноту стало сочинение «в уме» повести времен революции и гражданской войны на основе слышанных в детстве рассказов о приключениях деда. Автор, разумеется, был на стороне красных. (Сколько же надо пережить и увидеть — или прозреть озарением? — чтобы связать причину и следствие!)

А еще более надежная уловка рассеять мрак:

«— Ну, какого вы мнения, Сэм, о том, что сказал ваш отец? — улыбаясь, полюбопытствовал мистер Пиквик.

— Какого я мнения, сэр? — отозвался мистер Уэллер. — Да я того мнения, что он — жертва супружеской жизни, как сказал капеллан Синей Бороды, прослезившись от жалости на его похоронах».

Как хороша жизнь, в которой вели такой разговор! Она становилась большей реальностью, чем волки под окном и тоскливый свет лучины. Не торопясь, с благоразумной бережливостью я перебирала хорошо знакомые фразы, и меня начинали окружать добрые, веселые, чудаковатые лица.

Я оказывалась в светлой уютной кухне Мэнор Фарм в Дингли Делле, за круговой чашей, и слушала таинственные рождественские рассказы; или мчалась в почтовой карете вместе с приятно подогретыми грогом пассажирами.