Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

«…Насильно сорвать ночной колпак со лба человека и водрузить его на голову неизвестному джентльмену неопрятной внешности — такой остроумный поступок, как бы он ни был оригинален сам по себе, относится бесспорно к разряду тех, которые именуются издевательством…»

Еще бы! А как в таком случае назвать комок газеты, набитый золой и запущенный тебе в голову?

«…мистер Пиквик, отнюдь не предупреждая о своем намерении, энергически спрыгнул с постели и нанес Зефиру такой ловкий удар в грудь, что в значительной мере лишил его той легкости дыхания, которая связывается иногда с именем Зефира; после сего, снова завладев своим ночным колпаком, он смело принял оборонительную позицию.

— А теперь выходите оба… оба!..»

Обидчик мистера Пиквика нагло плясал у него перед носом в тюремной камере. Мои — трусливо прятались в кустах.

«…После такого смелого приглашения достойный джентльмен придал своим кулакам вращательное движение, дабы устрашить противников научными приемами».

Я расхохоталась. В сотый раз испытываемое удовольствие от храбрости старого друга слилось со сладостным звуком раскалываемого арбуза. Жаль, я не разглядела лица моего благородного заступника… Отныне я мысленно называла его только так. И склонна называть до сих пор.

Чтобы избежать какой-нибудь подлой мести моих врагов, я сделала вид, что подружилась с девочкой по имени Тома, которая жила в противоположной стороне. Проводив ее после школы до дому, я возвращалась вдоль околицы с другого конца села.

Молчаливая Тома, с темными нездоровыми подкружьями у глаз, и правда, нравилась мне. Движения ее были неторопливы и тихи.

Как-то раз, отнеся холщовый мешочек с учебниками домой и взяв лукошко, она повела меня в лес. Мы вышли на поляну, где я никогда не бывала. Меня сразу затопило тихое, как сама Тома, восхищение.

Это была удивительно домашняя поляна. Вся устлана дубовыми листьями и курчавой зеленью мха. Закатный свет казался просеянным сквозь уютный розовый абажур.

Я села на мягкий мох и глядела на Тому, которая уверенно, как хозяйка поляны, сновала по ней и скоро набрала полное лукошко грибов. Потом села рядом и после долгого молчания спросила:

— Любо? Мне тоже.

Деревья толпились, ограждая этот маленький покой. Цвет абажура потемнел.

— Пора. Солнышко садится.

Возвращались мы в согласном молчании. Я впервые зашла в Томину избу.

— Погоди. Теперь я тебя провожу, — она скользнула с лукошком куда-то вбок, оставив меня в горнице.

Тут было очень чисто. Кровать с кружевными подзорами, как у Апы, судя по всему, местный шик. На лавке домотканый коврик. На него я и села.

В это время в открытых дверях выросла огромная темная фигура. Помаячив на пороге, шагнула в комнату.

Я вскочила. Передо мною стоял здоровенный мужик в рубахе без пояса и в грязных сапогах. Его длинные руки свисали чуть не до колен, мутные глаза смотрели бессмысленно.

— Что вам тут надо? — дрожащим голосом вопросила я.

Мужик продолжал смотреть в упор. Вдруг он сильно качнулся.

— Вы пьяны!

Я лихорадочно соображала, как повела бы себя моя мать.

— Убирайтесь отсюда вон!

В ответ мужик рухнул на пол во весь рост. Я успела отскочить. Из закутка выбежала Тома. Проворно, как на поляне, она стала сновать вокруг мужика.

— Ахти, Боже мой! Мамка опять заругается! Только пол вымыла…

Обеими руками она стаскивала грязные сапоги. Наверное, в моих глазах было не больше смысла, чем до этого у мужика. Тома между тем подхватила его подмышки и, кряхтя, поволокла в закуток.

Тут мои щеки запылали. Это грязное животное — ее отец! Хозяину дома я велела убираться вон!

Тихонько я вышла на улицу Нет, не так бы вела себя мать. Она помогла бы Томе волочить ее пьяного отца по полу. Но я растерялась. Я никогда не видела пьяных в доме.

Откуда-то с гиканьем и свистом вылетела толпа подростков, к самым моим ногам подкатился на доске с колесиками молодой калека, пронзительно визжа:

— Иностранка! Иностранка!

Этот парень, лишенный рук и ног, проворно раскатывал по улицам на доске, давая ей толчки лишь своим сильным корпусом. Его судьба вызывала жалость и ужас. И вот человеческий обрубок, который, казалось, должен был знать цену насмешек, верещит, показывая мне язык:

— Иностранка! Иностранка!