Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Мать с ходу начала писать по разным инстанциям, что у нее болезнь нервов, одно из проявлений которой — заикание, это исключает ее общение с любым коллективом, и, вообще, единственная работа, которой она может заниматься, — скульптура. В Бакалах эта работа никому не нужна, поэтому она настаивает, чтобы местом ее ссылки была Уфа.

Я понимала, как шатки ее аргументы, а если она и добьется перевода в Уфу, то там — Циля…

Денег у нас не было. Лишь та малость, которую начал присылать из Ташкента Валентин.

Летом мы жили на подножном корму. Бакалы одним своим боком вплотную привалились к густому бору, отягощенному орехами, всевозможной ягодой, грибами.

Чуть не под нашими окнами были обнаружены выводки шампиньонов. Апа плевалась, когда мать жарила их на мангале, который она смастерила из старого ведра и кирпичей.

Раз в неделю Апа выпекала в русской печке хлеб. Она охотно это делала и для нас. Муку и масло мы покупали в базарные дни.

Бакалы — татарское село на башкирской земле. Эта земля была так тучна, что при известном усилии разводящих стада и возделывающих пашни оставляла им кое-что от своих щедрот вопреки плановому хозяйству.

Бакалинский базар радовал глаз натуральностью, первозданностью своих товаров. Особенно деревом. На разостланных рогожах — тоже древесных, золотистых, а не мочально-серых — сверкали новизной лопаты, прялки, корытца, скалки, лапти, ложки, бочонки… Сродни дереву золотился на солнце мед.

Медом мы могли только любоваться. Он был нам не по карману. Мука, молоко и масло. Для выпечки хлеба насущного.

Иногда к нам приходил нищий бабай (старик), ведя за руку внучку лет пяти. Это было прелестное создание с копной грязноватых белокурых волос, карими глазами и ангельским личиком.

— Настоящая венецианка! — восклицала мать. — Откуда она тут? Если б мы сами не были нищими, я бы ее взяла. Что ее ждет…

Мама угощала их пирожками с грибами и с ягодами. Бабай кланялся в пояс, девочка без умолку лепетала по-татарски.

Когда в доме пахтали масло, Апа норовила подсунуть нам кусок. Или оставляла на нашем столе кружку парного молока.

Так мы жили: принимали подаяние и подавали сами.

За новыми запасами провизии отправлялись в лес.

Быстро наполнив лукошки, мы делали привал у речки Сюнь (Прозрачная). Она оправдывала это название. На глубоком дне были видны все камушки. Каждая рыбешка выдавала себя беззащитным серебром. Лесные берега повторялись в очищенном, сокровенном своем виде.

Собственным телом я рассекала эту хрустальность. Руки становились в воде белее и ярче. Под деревом сидела мать с книгой или шитьем. Отсвет реки струился по холщовому платью. Чудо продолжалось.

Однажды я попала в воронку. Неведомая сила рванула за ноги вниз. Почти оглушенная отчаянной схваткой, я выдралась на поверхность. Вода заливала глаза, и первое смутное пятно, которое я увидала, — мать на берегу. Мир обрел свою устойчивость. Я медленно поплыла.

Мама, в неведении происшедшего, встретила меня улыбкой и протянула веточку костяники — этот северный набросок гранатового зернышка:

— Взгляни, какая красота.

Мы собрали наши пожитки, побрели через выгон к околице.

— Заика! Заика! Троцкисты идут!

Невесть откуда перед нами выросли трое мальчишек.

Этот вопль не был новостью. Он преследовал нас то с дерева, то с забора, то из-за угла. Мать спокойно говорила:

— Не обращай внимания.

И мы продолжали свой путь.

Но тут мальчишки приплясывали в нахальной близости. Один из них был нашим соседом.

— Троцкисты! Заика! Троцкисты!

Вдруг мать, уронив лукошко, бросилась к ним. Мальчишки врассыпную.

Сначала я оторопела, потом кинулась следом:

— Мама, не надо! Мама, стой!

Но мать бежала как девчонка. На яркой зелени луга сверкали белые колени.

— Сто-ой! Мама, стой!

Мальчишки убежали. Мать нехотя остановилась. Глаза ее горели азартом:

— Ну, погодите, я вам задам!

Почему меня так уязвило это сверкание белых коленей?

…Ночью, лежа в нашей жаркой постели, я вспомнила курорт в Поляковке. Парк там был огромен. Но какую бы тропинку мы ни избрали в то лето, нам неизменно попадался высокий огненно-рыжий человек.

Однажды он сломился пополам в неловком поклоне:

— Разрешите представиться… Поверьте, не осмелился бы… Некому познакомить… Простите великодушно.

Мать промолчала. Рыжий все более запутывался в своем бормотаньи.

— Моя мама заикается, — поспешила я на выручку. — Ей трудно говорить.

Его лицо страдальчески исказилось.

— Тем более… не откажите сопровождать вас… Молча… Чтобы никто не обидел…

Мать отрицательно качнула головой. Рыжий не перестал мелькать в отдалении. Он получил прозвище Рыцаря Печального Образа.

— Как ты можешь быть такой бессердечной! — упрекала я мать.

— Чего ты от меня хочешь? — сердилась она. — Чтобы я вышла за него замуж?

Нет, этого я не хотела!

— Гораздо милосерднее, поверь, в самом начале пресечь знакомство, чем заронить несбыточные надежды.

Вечера мы проводили дома, над морем. В тот раз мать сидела на широких перилах террасы, ее темный силуэт приходился на лунную дорожку, а я — поглубже, в плетеном кресле.

Внезапно над перилами возникла голова. Ее рыжина, смягченная луной, напоминала золотой шлем.