Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Соня подстерегла меня на улице и стала на колени прямо на тротуар. Все повторяла: «Прости меня! Что я наделала! Прости меня!» Я подняла ее и сказала, что прощаю, совсем прощаю, но видеть мне ее тяжело, пусть не приходит. И она тоже угодила в лагерь как жена «врага народа».

Мама замолчала. А мне все виделось Сонино лицо. И как она опускается на колени. Соня, добрая, любящая. Соня и ее безумный поступок в обезумевшем времени — тоже на их счету.

— А Гаврилов неожиданно умер, — услыхала я голос матери. — Для Лизы, его жены, так лучше. Правда, лучше. Отплачется, и — красивая, молодая вдова такого талантливого и так рано умершего инженера.

— Это горе не по ее детским плечам, — сказала мама в тот далекий, клонящийся к вечеру день.

Она говорила ровно, без выражения. Как будто давала мне отчет. И вдруг голос углубился:

— Их пытали, говорят.

До меня не сразу дошло.

— Загоняли иглы под ногти… и всякое такое.

Сознание заметалось, на миг ушло во тьму, вынырнуло, — и вдруг я вся съежилась от дикого унижения родной плоти. Папа! Мой отец… Что он вынес! Как они посмели?!

— Одна женщина из таганрогских рассказывала, что случайно замешкалась в коридоре НКВД в Ростове, куда приходила хлопотать, и услыхала вдруг звон ключей. Ее быстро повернули лицом к стене. Но она успела увидеть, как охранники проводят группу наших. По ее словам, это были сломленные люди, едва волочащие ноги. Один папа держался, шел прямо, но был совершенно седой…

Чему в этом рассказе можно поверить? Такие детали, как предупреждающий звон ключей и поворот лицом к стене, точны, они стали известны гораздо, гораздо позднее, из воспоминаний выживших узников.

С другой стороны, трудно представить, что подсудимых вели группой, а не по одиночке. Возможно, здесь надо сделать скидку на глубокую провинцию и не совсем отработанную еще методику следственного режима?

Во всяком случае, это последнее дошедшее до нас свидетельство об отце.

Так вот какое пламя лизнуло мамину щеку! Ожог от него и должен быть белым. Белого каления.

Профиль матери по-прежнему был неподвижен. Она рассказала все. И теперь молчала. Почему сразу все?

Я не знала тогда, что замыслила мама. Замыслила — не по силам человека. К чему привели ее титанические усилия, скажу в свое время.

Я много раз пыталась представить конец моего отца. Физические муки, которым он был подвергнут. Нравственную стойкость во имя своих убеждений и презрение к мучителям — врагам, пробравшимся в партийные ряды, или, напротив, крушение всего, во что верил, когда он понял, с кем имеет дело. Так или иначе, бедный папа!

Молодой, с расстрелянным будущим, в котором он не мог уже ничего не изменить, не исправить.

И не дано ему было увидеть перед концом жену, любимую больше жизни, и дочь. Или хотя бы узнать об их участи. Как он ожидал неминучей смерти — без этой надежды?

Мое дочернее воображение сопротивлялось, сужалось, сжималось в комок, отскакивающий от кошмаров. Срабатывал инстинкт самосохранения.

Мне хотелось знать. Тут бы я обуздала инстинкт. Знать, как все было. Голую правду. И где его прах. Под каким дворцом спорта или танцплощадкой?

Но в таком естественном человеческом праве мне отказано. Я не могу приходить на могилу. Поэтому я оплакиваю отца в сердце своем и на этих страницах.

В 1956 году нам, как и другим родственникам тех, чьи жизни были перемолоты запущенной на полную катушку махиной террора, была выдана СПРАВКА о пересмотре Военной коллегией Верховного суда СССР 28 июля 1956 года ее же — Военной коллегии — приговора от 14 июня 1937 года, вынесенного моему отцу.

Мы ставились в известность, что «…приговор по вновь открывшимся обстоятельствам отменен и дело за отсутствием состава преступления прекращено». Отец «реабилитирован посмертно».

Вот так: приговор приведен в исполнение, человек расстрелян, а через девятнадцать лет… вышла маленькая неувязочка — состава преступления не было и приговор отменен. Что вам еще? Выразить глубокие сожаления? Или, чего доброго, раскаяться, покарать неправедных судей? Ну, это уж слишком! Кажется, русским языком сказано: ре-а-би-ли-ти-ро-ван. Вполне достаточно. Посмертно. Что мы, воскресим покойника, что ли? Чудес, знаете, не бывает!

Разве? Разве такая вот канцелярская СПРАВКА об узаконенно-незаконном убийстве невинного человека не есть дурное чудо по своему сверхъестественному цинизму?

Попробуем сохранить беспристрастие. Случилось ведь подлинное чудо: смерть бессмертного Людоеда и грянувшая свобода для миллионов, обреченных им на съедение.

Но так повелось на этой земле, что даже лицо счастливого чуда искажает уродливая вымороченная гримаса. «…По вновь открывшимся обстоятельствам…» Преступление не названо, не вытащено на свет и продолжает гнить в темноте. Пока жив Морок, живы и смрадные гримасы его.

На другой день после нашего сидения на крылечке мама, возвратясь из городских мытарств, сказала бабушке и мне:

— Пока не удалось. Буду добиваться из Бакалов. Завтра мы с тобой должны ехать.

Я радостно кинулась ей на шею.