Мое советское детство

Одной из моих любимых книг в детстве была "Сверхприключения сверхкосмонавта" от автора знаменитой повести "Баранкин, будь человеком!". Но Баранкина я перечитал раз пять, а Сверхкосмонавта -- сто пятьдесят пять. Я думал, это отличная мысль -- выбрать великую цель и серьезно готовить себя к ней. И раздолбай Баранкин из первой книги становится байроническим героем во второй. Я серьезно переживал за героя, и мне было жаль, когда в финале он отказался от цели и решил стать обычным мальчишкой. Мне был близок истовый фанатизм героев "Павла Корчагина", "Сверхкосмонавта" и "Графа Монте-Кристо", которые не покладая рук делают из себя достойного человека, лепят собственными усилиями свое тело и разум, превращают себя в отточенное лезвие, в совершенную машину добра. Не труд сделал из обезьяны человека, а осмысленный труд. Волевое усилие ради высокой, сияющей как солнце, цели.

Что там, в той далекой роще? - думала обезьяна-человек. - Будущее для моего племени?

Надо ли вырвать из моей груди сердце, чтобы осветить туда путь?

Сверхмотивация сверхкосмонавта.

61. Конец детства

Советский Союз, Урал, город Кунгур. Кафе "Сладкоежка" в центре города. Стоит мне произнести это слово, как я чувствую запах толстых оладьев с медом — фирменного блюда того кафе. Запах был настолько силен, что даже дальше по улице, далеко от кафе, этот запах можно было почувствовать. А мы, мальчишки, ходили туда есть мороженое из металлических пиал, желтое подтаявшее желе и шоколадный крем (иногда, для разнообразия, белый ванильный, но он нам нравился намного меньше). Дико было вкусно. Однажды мы компанией набрали мелочи и обожрались шоколадно-ванильными кремами так, что еле дошли обратно до РМЗ. А моего лучшего друга Димку Жданова при словах "шоколадный крем" начинало подташнивать. Поэтому мы всю дорогу, а это километров пять, шли и издевались над ним, выкрикивая "шоколадный крем"! Ванильный крем! Оладьи с медом! Сто тысяч шоколадных кремов! Вагон шоколадных кремов! Жданчик смешно ругался и убегал в сторону, в кусты, склонялся и ждал, когда его наконец вырвет. Но его так и не вырвало. Поэтому облегчения не наступало. Потом нам надоела простая игра и мы начали светскую беседу, где нужно было как бы между делом, совершенно неожиданно вставить словосочетание "шоколадный крем". Бедный Жданчик бледнел и срывался к кустам. Мы хохотали так, что болели животы, и так больные от чертовых шоколадных кремов. Вот так всю дорогу мы над ним издевались. Дети вообще жестокие создания. Жданчик пытался и отстать от нас, и убежать вперед... Бесполезно. Потом он сорвался и тяжело, словно раненый лось, убежал через лесозавод к речке. Мое детство умерло. Мое детство прошло. Словно была совсем другая эпоха. Другие люди. Другие вещи. Другие стремления. Все настолько другое, что иногда мне кажется, там и было все настоящее, а сейчас я живу на другой планете, на Марсе, в иллюзии, созданной марсианами.

Злобными, конечно. Тогда, в детстве, мы жили в черной тени ядерного гриба. Сейчас в это трудно поверить, но в те годы угроза атомной войны была физически ощутима. Я, по крайней мере, ощущал ее, как в жаркий день ощущаешь за спиной открытую дверь в ледяной подвал. Но — опять же — это была тень, но тень — в яркий солнечный день. День радости и счастья, мира и праздника. Сейчас ядерной тени нет. Но и с солнцем стало как-то не очень. Все серое.

А может, это просто закончилось мое детство.

62. Стрижка - дело опасное

Меня в детстве долгое время стриг отец, весело, с шутками и смехом, пока однажды не задел мне ножницами ухо. Крови было ведро. Ну и крику, конечно. Я орал, не стесняясь, на всю улицу. Это было, когда мы еще жили в балке, в Старом Вартовске. Когда вернулась мама, то чуть не упала, увидев меня с головой, наполовину замотанной бинтом, как на картине Ван Гога.

После этого случая отец водил меня в парикмахерскую, а с первого класса я сам ходил. Как я не любил стричься, кто бы знал! Эта очередь на час-полтора, эта духота в бледно-зеленых стенах среди измученных людей, эта утомительная процедура, "поверни голову", щелк-щелк-щелк, "ниже голову", щелк-щелк-щелк, эти странные вопросы. "Как постричь?", "Челку прямую?"

(Тетенька, если вы не знаете, как стричь, что вы тут делаете? Вы же мастер, а не я!)

- Да стригите уж как-нибудь, - говорил отец. А я выучил главное слово, когда стал ходить один:

- Покороче.

- Полубокс, что ли? - спрашивала лениво парикмахерша. В парикмахерской странно пахло жженым волосом и холодноватым одеколоном. Полупустые стеклянные флаконы стояли у зеркала. В зале работал вентилятор, равнодушно поворачиваясь из стороны в сторону, а вокруг вились две или три мухи. Такие же утомленные, как парикмахерша.

- Э... Чего?

Парикмахерша вздыхала. Брала меня за подбородок и деловито поворачивала то в одну сторону, то в другую, точно моя голова была закисшим болтом. И нужно повернуть ее влево-вправо, чтобы сдвинуть, а затем аккуратно выкрутить из плеч.

- Уши открыть? - спрашивала парикмахерша наконец.

- Э... да, наверное. Да.

- Так открыть или нет?