«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

Закинув несколько слов об этом хозяйке, мы нашли у нее сочувствие, но… немцы реквизировали маленький домик и поместили там канцелярию лагеря. Хозяйка предложила нам остаться в том помещении, которое мы занимали, или же меблировать для нас другое, более независимое, в доме. Но в этот момент немцы опубликовали ряд постановлений и предупреждений, заставивших и нас, и Рене с тетушкой пересмотреть весь этот вопрос.

Началось со сдачи оружия: нас это не касалось, но хозяин, как и все земледельцы края, был охотником и даже немного браконьером, считавшим законы об охоте нелепыми и даже вредными для земледелия. У него были охотничьи ружья очень хорошей марки и в очень хорошем состоянии. Сдавать их в мэрию ему, как и другим, не хотелось, и он искал место, где бы их спрятать. И мы, и Рене с тетушкой отговаривали его от этого, предсказывая очень крупные неприятности в случае обнаружения ружей при обысках, а обнаружение считали очень вероятным при опыте немцев по этой части и особенно при наличности специальных приборов, которыми они пользуются. Как будто мы убедили его, и он понес свои ружья как будто в мэрию. Во всяком случае, в мэрии он побывал и принес оттуда текст постановления о беженцах, которые под страхом конфискации квартир, имущества и вербования силой в рабочие батальоны должны были к такому-то сроку вернуться на места жительства. Это уже очень близко касалось и нас.

На следующий день, в четверг 27 июня, Рене с тетушкой сели в беженский поезд, идущий к Орлеану, и уехали. Перед отъездом он имел с нами серьезный разговор о своем положении, о положении Франции и о том, что же надо делать. Мы сказали ему, что на военной карьере в École de Saint-Cyr нужно поставить крест: вряд ли Франция, пока длится оккупация, будет иметь возможность воссоздавать военные кадры. Таким образом ему, при малейшей возможности, надо подумать о продолжении образования в гражданских высших школах — там, где ему больше по сердцу и удобнее.

Сколько времени будет длиться оккупация, никто сказать не может, но ясно, что война не кончена и в перспективе — еще войны с Россией, Италией, Америкой. Принимать покорно немецкое иго на все это время не следует, и найдется много способов и возможностей вести с немцами подпольную партизанскую войну. Ни в коем случае не следует сдаваться; тем более, что в случае очень вероятного поражения Германии и право, и возможность для Франции возродиться будут тесно связаны с ее участием в общей борьбе, хотя бы в такой незавершенной форме. Так мы расстались с ними по-дружески и потом некоторое время обменивались письмами.

Однако вопрос о нашем собственном отъезде еще не был решен, и только слухи, пришедшие в мэрию из Парижа, об ограблениях и реквизициях квартир там заставили нас в субботу 29 июня сесть в поезд.[626]

Рано утром, в семь часов, мы были уже в поезде. Все было необычно. Билетов не брали, не давали и не спрашивали. Все вещи надо было втащить в свой вагон; багажа не было. Никто не знал ни на станции, ни в поезде, докуда идет поезд. Тащился он медленно, со скоростью поезда от Голутвина в Озеры. Пищу мы имели с собой: хозяйка надавала ее нам больше, чем надо. Простились мы с ней и ее мужем более чем сердечно, и за весь наш постой, после долгих уговоров, они взяли ничтожную сумму.

Мы жадно смотрели в окна: война сопровождала нас. Всюду были разрушения, воронки от снарядов, могилы солдат — с каской, прибитой к кресту, а иногда просто положенной на землю. Каждая станция носила следы бомбардировок и пожаров и была окружена воронками. Иногда прямолинейное их расположение отмечало полет авиона. Около Salbris прямая линия через шесть воронок была параллельна железной дороге; то же — и около Ferté.[627] Остановки на станциях, а иногда между станциями, были очень долгими, и всюду подсаживались беженцы. В одном месте немецкие солдаты распределяли среди них коробки с консервами и хлеб. Консервы были французские, хлеб — тоже.

Не очень рано, но, во всяком случае, раньше полудня, поезд остановился окончательно у Луары перед мостом, и нам объявили, что здесь нужно вылезти, перейти мост и попробовать попасть в беженский поезд к Парижу. Мост был железнодорожный, поврежденный бомбардировками и взорванный, но не окончательно. По нему были настланы доски, скупо и без всякой их связи и закрепления. Переходить по ним с вещами и особенно с нагруженным велосипедом было довольно трудно, но мы сделали это.

Направляясь с толпой от моста к вокзалу, мы смотрели на разрушенные дома, искалеченные деревья, снесенные кварталы, груды камней и мусора. Начиналась кой-какая торговля, но жалкая: съестного ничего. В киосках и с рук продавались газеты — свежие парижские, но это были листовки с неизвестными нам заголовками. Мы посмотрели: что это? Язык французский, но все остальное немецкое — хуже, чем немецкое: подлое, подлизывающееся, рептильное и уже с расовой травлей.