«Мое утраченное счастье…». Воспоминания, дневники

В 1927 году Фролов превратился во французского гражданина и отряхнул русский прах с ног своих настолько основательно, что отказывался говорить по-русски, но в момент нашего знакомства перед войной был совершенно по-советски настроенным человеком, хотя продолжал отказываться говорить по-русски. Я тогда отказался разговаривать с ним по-французски и таки принудил его говорить со мной по-русски. Он объяснил, что ему приходится очень много бывать и разговаривать во французских кругах: когда некоторое время припутывается у него русский язык, то начинает страдать и произношение, и строение его французских фраз. Объяснение правильное и достаточное.

Из первых же наших бесед для меня выяснилось, что Фролов — настоящий специалист по гидравлике и с очень хорошей эрудицией по смежным дисциплинам. В то же время была какая-то наивность, непродуманность и вместе с тем восторженная напыщенность во всем, что он говорил, как будто его настоящие мысли и настоящие убеждения находились в другом секторе, и понаслышке он старался подделаться под убеждения своего собеседника. Мне с такими случаями приходилось уже встречаться, и всегда такой восторженный адепт оказывался провокатором или предателем. Это поддерживало во мне все время недоверие к Фролову — недоверие, которое теперь, в 1950 году, мне кажется совершенно необоснованным. Приходится допустить другую гипотезу, более для него благоприятную, а именно — крайнюю глупость и непроходимое политическое невежество.

Итак, после полудня в субботу 29 июня мы шли с Фроловым по нескончаемой улице, которая никак не хотела перейти в route nationale. Было очень жарко и душно, и мы уже устали. Над нашими головами все время кружились немецкие авионы: поля за придорожными домами были превращены немцами в учебный аэродром, многочисленные гаражи — все заняты. Мы были не единственными беженцами: на дороге находилось менее обильное, чем раньше, но еще достаточно густое беженское население. Проезжали на север и автомобили, в которых состоятельные люди возвращались к себе домой. Многие пытались делать auto-stop: не тут-то было — отказы давались в чрезвычайно резкой, даже грубой форме.

От времени до времени попадались немецкие регулировщики движения; мы подошли к одному из них и спросили насчет возможности попасть на какой-нибудь автомобиль к Парижу. Против ожидания это оказалось возможным: только регулировщик не располагал полномочиями для этого. Но несколько дальше, на бифуркации,[637] был обер-регулировщик, который мог приказать любому автомобилю взять пассажиров. Здесь Фролов сел на свой велосипед и поехал дальше, а мы продолжали идти пешком. Вот, наконец, и перекресток: оказалось, что с этого места немцы запретили движение беженцев по route nationale, оставив такое право исключительно для военных, а все гражданское движение направляли по другой дороге — то, что следовало в свое время сделать и французам. Обер оказался на месте и приказал проезжавшему огромному камиону взять нас и довезти до Парижа. Камион был уже порядком нагружен, но место для нас оказалось.[638]

Камион вели, во-первых, конечно, шофер, а во-вторых, огромный детина в комбинезоне, оставлявшем голым почти весь его торс и руки, которые украшали всевозможные татуировки, показывавшие в нем неутомимого путешественника, снабженного огромным жизненным опытом. Тут были и якоря, и кресты, и женские и мужские фигуры всех рас и во всевозможных позах, от святых до совершенно непристойных, — картинки, художественно выполненные китайскими, индусскими и индокитайскими татуировщиками. Рассказы его, а рассказывал он, не переставая, были еще более живописны, я бы сказал — художественны; можно было заслушаться его, как Шехерезаду. На борту камиона он командовал (и шофер, тоже тип не без живописности, повиновался ему), был естественно приветлив, добродушен, но что-то в нем заставляло все время держаться настороже.

На камионе было еще человек пятнадцать пассажиров, также подсаженных немцами в разных местах. И шофер, и «капитан», как мы окрестили его, все время беспокоились: им хотелось быть в Париже до ночи. Но, начиная с семи вечера, частная циркуляция по дорогам была запрещена, и они боялись, что придется где-нибудь заночевать. Был один пункт немецкого контроля, не доезжая до Étampes, где им должны были дать приказ ночевать или разрешение ехать дальше. Дорога всюду носила следы войны и, когда пошли леса, предшествующие Étampes, мы увидели нечто новое: лесо-полевые аэродромы для немецкой авиации, то есть у опушки были вырублены в лесу ниши или нечто в этом роде; каждая из них укрывала по авиону, расположенному носом к полю, чтобы иметь возможность немедленно вылететь.